Говоря все это, Иван вынул из ящика лист гербовой бумаги, сунул ее Мите и пододвинул к нему чернильницу с торчащим из нее пером.

– Давай пиши!..

III

«это БЫЛО!..»

В этот момент Мите показалось, что он присутствует на театральной постановке. «Это было!.. Было!..» – промелькнуло у него в мозгу. А ведь действительно более десяти лет назад, когда он еще находился в Омской каторжной тюрьме в распоряжении Бокого Евгения Христофорыча, ему пришлось участвовать в сценке, поставленной самими каторжными арестантами. У Бокого была одна прихоть – организация среди каторжников что-то типа творческой самодеятельности, а поскольку на этот раз Митя был внедрен в среду находящихся в тюрьме политических, среди которых было несколько дворян, то художественных способностей оказалось более чем достаточно. В той сценке изображался сам Бокий, и каторжник, исполнявший его роль, все время повторял его «неупустительно», а сам Дмитрий был в роли обычного арестанта и при этом что-то просил у Бокого. Настоящий Бокий при этом просто расплывался от удовольствия, хохотал и топорщил свои усы…

И вот сейчас Митю вдруг пронзило острое «чувство повтора», некоего «дежавю», только с невероятно отчаянным и ужасающим подтекстом. Он вдруг словно увидел на месте Ивана не Ивана, а Бокого, причем не того – «старого знакомого» Евгения Христофорыча, который хохотал от театральной постановки, а того – «первого» и еще незнакомого… Того, кого когда-то, тринадцать лет назад, увидел впервые, когда спрыгнул с пролетки Ивана и Катерины Ивановны, и к кому угодил «как кур во щи». Да – это был он!.. Тот, улыбающийся, тот, топорщащий свои кошачьи усы и повторявшим свое «неупустительно». Все было то же – тот же кабинет, тот же стол, тот же портрет императора, и точно так же протягивался ему лист бумаги… Да – все то же и по внутренним ощущениям. Ощущения ужасающей и неизбежной ловушки, засасывающей воронки, которая поглощает последние остатки воли и мужества, «неупустильно» засасывающей… Митя вдруг вспомнил и такую, совсем уже ушедшую из его памяти подробность той обстановки в кабинете у Бокого как паучок в углу подоконника, – замерший паучок с напряженными, подрагивающими лапками и трепыхающаяся перед ним в клочке паутины муха…

Уже почти теряя разум от этого ужаса «засасывания», он взглянул в угол окна в кабинете Ивана, ожидая увидеть там то же самое «дежавю» или что-то еще более страшное. Но сейчас увидел там нечто другое. Он даже не сразу понял, что это. Там стояло нечто черное, выделявшееся белками глаз, едва заметным нимбом и поднятым перстом… Митя не сразу понял, что эта была икона. Икона очень старая и совсем почерневшая. Это был тот самый образ Христа, с которым принял свои мучения на железной дороге Стюлин Славик. Жандарм, побывавший «на месте преступления», доставил Ивану эти обломки, сообщив об обстоятельствах их нахождения. Большой кусок иконы с трудом даже удалось вытащить из окоченевших пальчиков Славика, которыми он прижимал ее к груди. Иван вдруг проявил над этой иконой неожиданное реставрационное рвение. Он сам склеил разбитые куски иконы, а потом еще по ночам долго пытался оттереть ее почерневшее изображение. Что он только не использовал – уксус и скипидар, рискуя растворить красочный слой. Но очищение и «просветление» иконы нисколько не давалось. Единственно, что странным образом удалось добиться Ивану – это просветлевшие белки глаз Спасителя (видимо в них были добавлены в свое время какие-то особенные белила), нимб и его поднятый вверх указующий перст. В конце концов он поставил ее в угол окна, намереваясь продолжить «реставрацию» в более подходящее время…