Работая однажды над своими «Достопамятностями», Сулла услышал знакомый голос и вышел в атриум. Навстречу ему шел претор Сизенна. Они дружески обнялись.

— Давно из Рима? Что нового?

— Жизнь течет спокойно, благодаря твоим мудрым законам. Красс по-прежнему поджигает дома квиритов и скупает их, Катилина кутит день и ночь, Помпей занят любовными похождениями и враждует с Крассом из-за первенства, а Лукулла в обществе не видно: говорят, он занимается философией Эпикура, а досуги проводит в объятиях невольниц.

— Ну, а ты?

— Я пишу, император, историю твоей жизни, походов, побед, завоеваний, диктатуры, мудрых законов и восстановления древней жизни.

— Когда я закончу свои «Достопамятности», ты сможешь ими воспользоваться, чтобы пополнить недостающие сведения.

— Благодарю тебя. Ну, а ты, император, как живешь, как твое здоровье, что читаешь?

— Живу хорошо, здоровье крепко, а читаю Аристотеля. Представь себе, я нашел у него мысль о летающей душе: человеческая душа потенциально существует в человеческом семени, которое состоит из эфирной воды. А если это так, что душа преходяща, она перешла в детей, может быть частица передалась жене, передается любовницам…

— Увы, — вздохнул Сизенна, — если человек и живет в своем потомстве, — он ничего не помнит о прошлом, и жизнь представляется не бесконечной, а конечным отрезком в определенное время. Но доказательство бесконечного — в самой природе человека: разве нам не кажется, что мы всегда жили (начала жизни не осознаешь) и будем жить вечно, хотя и знаем о смерти? Поэтому жизнь — сон, нечто кажущееся, представление, как учил Ксенофан, а действительно сущее — в мире идей…

— Не люблю Платона, — нахмурился Сулла и, оборвав беседу, задумался.

Вечером на небольшой сцене мимы разыгрывали непристойные картинки из жизни горожан. Игра мимов становилась всё разнузданнее. Сулла хохотал, смеялась и Валерия. Только Сизенна хмурился, думая: «Император — великий муж, мудрый, образованный, и я не понимаю, как может его занимать и веселить такое зрелище? Мимы тешат обыкновенно грубую и темную толпу, но муж разумный должен выбирать изящную игру гистрионов, смотреть трагедию или пантомиму… А может быть, возврат к старине — возврат к грубым нравам?»

Когда игра кончилась, Сизенна спросил Суллу, возлегая с ним за столом:

— Скажи, император, как я должен упомянуть в истории о твоей любви к мимам? Возврат ли это к старине, или просто тебе по душе грубая сторона жизни, возбуждающая половое чувство?

— Ни то, ни другое, дорогой друг! Игра мимов обновляет душу, указывая на дурные стороны римской жизни. Вот он, Рим, гнездо восточных пороков и разврата!..