XXII

XXII

Отбрасывая Рим на несколько веков назад, Сулла меньше всего думал о благе республики. Главной целью его было восстановление власти патрициев, сената и тех новых оптиматов, которые поддерживали его и в руках которых сосредоточились крупные средства и большие участки земли. Преград для него, казалось, не существовало. Человеческая жизнь? Она не стоила стершегося медного асса. Слезы и нарекания тысячей семейств? Раны уязвленных залечит Хронос, а кто не выдержит горя и раньше срока сойдет в Аид — значит так суждено. Тяжелое положение плебса, пролетариев и рабов? Это предопределено свыше: как среди божеств есть высшие и низшие, как в природе существует такое же разделение, так и среди человечества было, есть и будет ведущее сословие, которому должны подчиняться прочие, обреченные на подневольную жизнь.

«Разве охлократия не противоестественна? — размышлял он, — разве можно плебсу бороться с нами, полубогами? Всё в жизни взвешено и определено заранее, всё совершается по законам, как бег небесных светил, и если мне, Люцию Корнелию Сулле, суждено восстановить жизнь древних времен и освободить Рим от сословных боев, так оно и будет. А если нет, то дело мое рухнет, как только я умру… Но и тогда оно будет примером для тех, кому придется воевать с восставшей чернью. Не щадить врага, добиваться главенства патрицианских семейств — священная обязанность мужей, родственных нам по крови, духу, воспитанию, образованию и способностям, какие недоступны низким сословиям, предназначенным быть слугами и исполнителями воли избранных».

Он был уверен в успехе не потому, что его любили или поддерживали единомышленники (все трепетали перед ним, а он презирал их), а оттого, что убедился в своем призвании, считал себя любимцем богов. В его груди билось каменное сердце воина и тирана, привыкшего к крови, а равнодушие ко всему вызывало жестокость и внутреннюю пустоту. И хотя его жизнь часто освещалась вспышками необузданно-шумных увеселений и утонченного восточного сладострастия, сердце его оставалось холодным.

Государственные дела утомляли. Всё было сделано, и неужели еще работать на пользу бездушного сословия, которому суждено властвовать? Неужели положить для него до конца все силы и в итоге получить кличку «Кровавого», а после смерти слышать в Аиде от душ, перевезенных Хароном, что на земле, в солнечной Италии, все радуются его смерти? Нет, он не будет больше трудиться для неблагодарных!

Вышел в сад и, скрипя красными высокими башмаками по египетскому песку, устилавшему дорожки, зашагал к мраморной скамье.