— Здравствуйте, Птаха, — Дзержинский улыбнулся Гуровской и мягко пожал ее руку. — Что глаза грустные?

— Ну что вы, Юзеф! — Гуровская покачала головой. — Ночью мало спала, готовилась к экзамену, а потом пошла к товарищам — надо было паковать литературу для Лодзи.

— Запаковали?

— Да. В паспарту — очень удобно и надежно. Не станут же полицейские рвать картины? Им в голову не придет, что под сладенькими видами Монблана хранится Люксембург и Адольф Варский.

Дзержинский удивился:

— Неужели Монблан вам кажется «сладеньким»?

— Сам по себе — нет, конечно. Но виды, которые с него делают, — невероятно безвкусны.

— Вас это сердит? — спросил Дзержинский.

— Очень.

— А я, признаться, люблю смотреть, как в базарных фотографических ателье делают портреты молодоженов. Лица у них светлые, сами — счастливые. Фотограф заставляет их замирать перед вспышкой, и получается очень плохой портрет. То же — с Монбланом. Его делают слащавые люди дурного вкуса. Обстоятельства лишь на какое-то время оказываются сильнее вечной красоты: Монблан, как и счастье, категория постоянная.

— Дурной вкус — это обстоятельство? — удивилась Гуровская.

— В общем — да. Если создать условия для проявления всех заложенных в личности качеств, то в первую очередь станет очевидной тяга к красоте. Людям столь долго ее не показывали, что каждый представляет себе прекрасное так, как может. А как может понимать красоту рыночный фотограф? Так, как ее понимали его необразованные, темные родители. Это же шло из поколения в поколение.

— Слишком вы добры к людям.

— Доброта — при этом — одна из форм требовательности. Я ведь не оправдываю, я пытаюсь понять.

— Оправдываете, оправдываете, — улыбнулась Гуровская, — нельзя все оправдывать.

— Хотите кофе?

— Очень.

Дзержинский свернул с Унтер ден Линден.

— На здешний кофе у меня денег никак не хватит, а тут, в переулочке, есть прекрасное местечко — пойдемте-ка.