Однако природа души человеческой непознанна: когда амбициозная обида улеглась — все в этом мире проходит, — появился страх, Зубатов постоянно видел за спиной у себя две тени; филеры топали неотступно, нагло, словно за каким социалистом, со всех сторон обложенным и обреченным на арест — вопрос лишь в том, когда хватать.

«Брать они меня, конечно, не решатся, — успокаивал себя Зубатов, — скандал будет слишком громкий, да и за что, господи?!»

Впрочем, это, казалось бы успокоительное, самовозражение пугало по размышлении здравом еще больше: сколько сам брал ни за что ни про что, в одних лишь целях профилактики?!

Ночью однажды подумал: «А что, если хотят убрать? Подведут какого бандюка, сунет шило в живот, когда гуляю, и все дела!»

С тех пор гулял только вдвоем с камердинером и «бульдог» держал в кармане со взведенным курком.

Но и страх постепенно притупился, как бы растворился в униженном существе его, уступив место все более и более тяжкой ностальгии по работе. Зубатов ловил себя на том, что и во время прогулок по набережной Яузы, тонувшей в кипени яблоневых садов, он строит комбинации, задумывает хитрые ловушки, ведет беседы с арестованными, готовится к встречам с директором Департамента, прикидывая, что отдать начальству, а что приберечь, сэкономить для следующего раза, дабы поддерживать «пульсацию ежеминутной работы».

Жажда искать, придумывать, обращать, властвовать, сажать, миловать, инструктировать, проверять, угощать, исследовать стала воистину навязчивой, постоянной, изнуряющей.

Желание, которое становится жаждой, чревато действием.

Когда Зубатов понял, что не справиться ему с собой, не привыкнуть к уединению, к безвластию и покорной пенсионности, он ощутил внутреннее спокойствие — впервые за последние полгода. Он знал себя: задуманное втуне не останется. Он, по-прежнему совершая прогулки с камердинером, начал работать. Он работал постоянно, страшась бумаги и карандаша, — кухарка, или тот же камердинер, или даже жена могли бумажки эти — начни он записывать комбинацию, вертевшуюся в голове, — оттащить в охрану — он бы сумел получить, он бы сумел и жену заставить.

Убийство Егором Сазоновым ненавистного Зубатову министра внутренних дел Плеве оказалось той счастливой, долгожданной каплей, которая переполняла чашу терпения.

Мысль его рвалась наружу, ему надобно было изложить все — самому же себе, чтобы потом, отстраненно, как в былые времена, когда властен был черкать документы подчиненных, обсматривать со всех сторон замысел, расчленять на десяток этапов, раздавать всю эту поэтапность столоначальникам, чтобы все делопроизводства Департамента готовили, рассчитывали и выверяли комбинацию — каждый свою область, неизвестную другим коллегам, а потом уж свести все воедино, надписать красным карандашом — «разрешаю к исполнению» и начать утомительное, но, одновременно, сладостное выжидание первых результатов.