— Купе, темень! Комната значит по-железнодорожному.

— С башмаков вода б не натекла...

— Я те натеку...

— Идти, что ль?

— Ползи — мне какое дело? Сказано взять — иди, значит, и бери.

Пилипченко, ступая осторожно, пошел по красному ковру. Увидав среди трех цифр «четверку», он дверь распахнул и замер: молоденький поручик Родин, с лицом в иные-то дни как у херувимчика, сейчас, красномордый, бесстыжий, полуголый, но в сапогах, лапал вихрастую, огромную бабу.

— Господи, — охнул Пилипченко, дверь прикрыл, бросился назад, к Казанчуку.

— Взял? — спросил тот.

— Так Родин там с девицей.

— Родин-то в первом купе, морда.

— Четверка там написанная, сам морда, прихлябь...

— Я те поговорю, поговорю, — пообещал Казанчук, но с полочки, на которой сидел, подломив под себя ногу в толстом шерстяном носке, поднялся, френч поверх теплого белья накинул и почтительно двинулся по коридору. Остановившись около купе ротмистра, осторожно постучал негнущимся пальцем.

— Вашродь, караульный пришел за тазиком.

— Войди.

Казанчук проскользнул в купе, и, пока рыскал под лавкою, Пилипченко увидал на столе строй диковинных бутылок, колобок желтого, подтаявшего масла, колбасу, сыр, открытые консервы, от которых шел острый запах, и свежий, прижаренный каравай хлеба: резал офицер, видно, неумеючи — много крошек было на салфетке, целый катышек можно налепить, чуть не в пол-ломтя.

— Подальше от состава отойди, чтоб угля не попало, — сказал Киршин, поглаживая пятерней отечное лицо. — Понял?

— Так точно, вашродь.

А как Пилипченко вышел из вагона-то с тазиком — нос к носу с ротмистром Евецким столкнулся.

— Где был? — тихо, с адовой угрозой в голосе, спросил Евецкий. — На кого пост бросил?

— Вашродь, так ротмистр Киршин велели снежку поднесть.