Дмитрий Федорович не удержал благодарственной слезы, потянулся к ручке, приложился, государь милостиво соизволил разрешить.

— Как думаешь, позицию Горемыкина по аграрному вопросу Дума не примет?

— Никогда, ваше величество! Их позиция — наша, они ведь не допускают даже и мысли, чтоб крестьянский уклад менять хоть в малости, они никогда не пойдут на то, чтобы отдать дворянство на растерзание. Другое дело — помочь мужику купить землю, под кредит, под процент, — это пожалуйста. Купит-то кто? Верный мужик купит, горлопан разве сможет? Проект Горемыкина хороший, ваше величество, его все губернаторы поддержат, вся власть за него, власть истинная, русская, а не виттовская.

— Ты полагаешь, что Думу не удастся повернуть к горемыкинскому проекту?

— Кадетскую? Да никогда, ваше величество! Разве кадет губернатору верен? Он верен живчикам, современному помещику он верен, который норовит ужом всюду пролезть, никакой солидарности, старину не чтут, с мужиком на равных в трактирах калачи едят, чистые прасолы!

— Разве Трубецкие — прасолы? Они княжеского рода, их мои предки подняли...

Трепов чуть было не выпалил: «В семье не без урода, мало ли чьи предки силу умели показать», — но вовремя остановился, испугавшись, что могут неверно понять.

Царь накинул шинель:

— Пойдем прогуляемся.

Когда спустились в парк, Николай спросил:

— А что Витте пишет о Думе: «Или сговориться, или крайние меры?» Как полагаешь?

— Полагаю, что на крайние меры он никогда не решится: кто ж на свое дитя руку поднимает?

— Это как? — удивился царь. — По-твоему, Дума — его детище, а не мое? Ты это что, Трепов?!

— Ваше величество, государь, Дума — ваше детище, ваше, чье же еще?! Да только именно эта ли?

— А кто, по-твоему, может распустить эту Думу, чтоб подобрать новую, мою?