Горький рассмеялся:

— Вот бы о чем писать... Кабинет будущей России формировался в Лондоне, причем известная часть будущих министров не была приведена к присяге, поскольку сидела в карцерах...

...Вернулись к домику Джузеппе около одиннадцати, поднялись на верандочку маленького ресторанчика, Горький спросил два стакана черно-красного виноградного вина и тарелочку миндаля, жаренного в соли.

Глядя на солнечные высверки, что разбивались о литую гладь зеленого моря, задумчиво, словно бы прислушиваясь к кому-то, кого он сейчас видел, Горький заговорил:

— Третьего дня из Неаполя ко мне пожаловал симбирский купец. Сметки человек ловкой, в деле — хваток и смел, а говорит — с оглядкой... Даже здесь, за тысячи верст от России, всего страшится... Каждое неосторожное словцо рождает паузу, думает — как бы подправить его, сделать спокойным, привычным любому уху. Но — характер-то неудержим, анархия, несет... «Живем, говорит, без заранее обдуманного намерения, как господь на душу положит, ухабисто и тряско — то вправо кинет, то налево мотнет. Раскачались у нас все внутренние пружины, так что механизм души работает неправильно, шум есть, а дела не видно... Черносотельник нам, людям дела, не нужен, вреден весьма. Почему? Да оттого как левый революционер побывал, набросал там всяких разных намеков и ушел, а правый — всегда с нами и шумит в очень неприятном смысле. Скажем, еврей. Сейчас: «Почему еврей?! Измена!» А измены, конечно, никакой, просто человек из Гамбурга за дубовой клепкой для винных бочек приехал, и — как не разрешено ему свободно ездить, так он несколько и скрывается... То же и с немцем: «Почему немец?!» Не хорошо-с...»

Горький сделал маленький глоток терпкого вина — чистый виноградный сок, — заметил:

— Русского б человека таким нектаром поить, а не водкой... Здесь ведь больше полустакана за день не пьют, и то — разбавляя водой, поэтому пьяных нет, а кураж — всегда пожалуйста, ощущение алкоголя имеет место быть, хотя всего пять градусов, ни до ног, ни до головы не доходит, услада дружеского застолья...

— У нас пьют оттого, что занятия людям нет, — заметил Дзержинский. — Нет возможности для дела, вот и прикладываются к шкалику...

— Слово дело таит в себе огромный смысл, — согласился Горький. — Купчишка мой рассказывал о своем свате... Он у него председателем «Союза русских людей» в Дремове состоит, правоверный черносотенец, знак на груди носит, а в сердце — страх... «В шестом году с ним это случилось, когда пошли экспроприации, а по-нашему — грабеж; надулся он тогда шаром, выкатил безумно глаза, так с той самой поры и — орет! Один на один, в тихую минуту спросишь его, чего, мол, кричишь? А он: «Боюсь!» Даже плачет иногда, потому как, говорит, пришел России конец, крышка; одолеют нас... Для промышленных людей, — добавляет купчишка, — опасность существует, это верно, народ у нас — не подготовленный, вдруг сразу на него новшеств пришло — ну и замялись люди... Раньше все очень просто было: приедет веселый жидочек из Гамбургу к моему куму, и тот спокоен, а ко мне являлся агент марсельской фирмы Осип Моисеевич Шехтель, жулик чище нас, грешных, то есть не жулик, а такой ловкий и удобный человек, честный в деле, это я его так, ласково, жуликом... А теперь мне самому приходится ездить — вот из Дремова-то в Геную и попал... Кум мой такое мнение имеет, что торговое дело — всеобщее и превыше любой политики, так что начальство в торговле — только во вред, ни при чем оно, в торговле рубль — начальство... Сын ездит со мною, с языком помогает, бранит, что рано мы, старики, вправо повернули... Не для того, говорит, я родился, чтоб ваши ошибки править... Одни путают, другим — распутывай, а все равно на одном и том же месте толчемся, а между тем соседи не ждут, иностранный капитал пруном прет... Да, — заключил он нашу беседу, — русский народ — уму непостижим, какие-то мимо идущие люди... Идут, идут, а куда — неизвестно... Ни к чему своего истинного отношения нету — одно любопытство, словно бы лишь вчера на землю поселились, и не решено еще у них — тут будем жить али в каком другом месте... Беда! Так все ненадежно, так все требует укрощенья... Не кулаком, это не по времени и цели не служит, тут внутреннее укрощение нужно... Чтоб человек внутри себя успокоился и стал на свой пункт... Забить до дурака — это просто, так ведь жизнь не дураками строится... Нет, ума — не тронь, ум деньги выдумал, а деньги — вот: держу в руке цветную бумажку, и в ней все! И дом, и скот, и жена, и непререкаемая власть... Мой сын кума одолевает своими разговорами, тот плачет и страдает, так разве он один такой? Все ныне сдвинулись с прежних пунктов и — айда, пошли! Но — пусть хоть тогда люди додумают свое до конца, а не намеками действуют, не полусловами...»