— Это законченная новелла, — заметил Дзержинский. Горький кивнул:

— Будет называться «Жалобы»... Все в голове, записываю... Туго идет... Прежде я норовил подсказывать читателю вывод, это — в традиции у нас, прав ваш Николенька, мы по сути своей нравоучительны, самые последние христиане Европы, да еще византийского толка — пропущены через Азию, роскоши прилежны, внешнему, форме — слово чтим более дела... А сейчас думаю записать рассказ по-новому: некий фотографический портрет собеседников... Пусть читатель сам делает вывод, нечего мне брать на себя функцию митрополита.

— Ну а если все же читатели спросят совета?

— Так он, совет этот, постоянно был у нас с вами на слуху во время сегодняшнего утра, изволите ли видеть... Дело... Свободная работа — та, которую человек определяет себе соответственно призванию; право в этой его работе быть хозяином, управителем себе самому... Нынешняя власть — самодержащий дурак Романов со товарищи — никогда не позволит народиться силе, которая живет своим умом, а не его рескриптом... Следовательно, грядет — рано или поздно — революция, которая даст право каждому быть творцом своего счастья... Нынешняя-то Россия определяема одним лишь словом «нельзя», какая-то трагическая страна «нельзяния», право. Если и дальше будет идти так, как идет, наступит новый апокалипсис для моего народа: Европа рвется вперед, Япония не уступает ей, и мы будем свидетелями того, как огромная держава медленно утонет в хляби, лишенная права на освобождающую радость созидания... Все же, знаете ли, человек только тогда звучит гордо, когда он свободен в мысли, поступке, любви и мечте... Иначе — химера, холодный лозунг, маниловщина...

— Вы позволите мне почитать ваши последние вещи, Алексей Максимович?

— Конечно, чего ж не позволить... Тем более все чаще начинаю думать — то ли пишу? Нужно ли все это вообще? Хандра какая-то... А сами ничего нового после вашего «Побега» не сделали?

— Нет... То есть в тюрьме я вел дневник... Но думаю, это не для широкого читателя... Отдам в архив партии...

— Перед тем как станете передавать в архив, позвольте мне глянуть, а?

Назавтра вечером постучался в дверь комнаты Дзержинского; глаза были мокрые, слез не стыдился; глухо покашливая, сказал:

— Про архив партии — зря, Феликс Эдмундович... Такое непременно следует печатать. Документ, изволите ли видеть, порою оказывается сильнее любого романа... Правда эпохи читается именно в тех строках, которые вы мне передали... Хороший вы человек, доложу я вам... Муторно у меня было на душе последние месяцы... Разгром революции — это гибель мечты... Так ведь мы все мечтали о новом, так мечтали... Н-да-с... А вы — помогли мне своим дневником, спасибо... Рыбачить будете один, я — сажусь писать, это — запойно у меня, сутками, не сердитесь, ладно?