— Он выгнал меня. Самым оскорбительным образом.

— Теперь он уже больше не оскорбит вас.

— Он не уплатил мне гонорара. Да еще вдобавок обозвал стяжателем и коновалом.

— Вы зашли бы за гонораром?

— Могу кого-нибудь прислать.

— Лучше зайдите сами. Иначе не видать вам ваших денег.

— Хорошо, — сказал Боннэ после некоторого колебания. — Но я ничего не подпишу, пока не получу все сполна. Мне причитается триста франков.

— Ладно. Триста франков. Вы их получите.

Равик повесил трубку.

— Сожалею, что вам пришлось все это выслушать, — сказал он женщине. — Но по-другому поступить было нельзя. Этот человек нам нужен.

Женщина уже рылась в сумке.

— Ничего, — ответила она. — Для меня это не ново. Вот деньги.

— Подождите. Сейчас он придет. Тогда и дадите.

— А сами вы не могли бы выписать свидетельство о смерти?

— Нет. Это может сделать только французский врач. Лучше всего тот, кто его лечил.

Когда Боннэ закрыл за собой дверь, в комнате внезапно сделалось тихо. Гораздо тише, чем бывает, когда уходит всего лишь один человек. Шум автомобилей на улице стал каким-то приглушенным, словно ударялся о стену плотного воздуха и с трудом просачивался сквозь нее. Кончилась суета прошедшего часа, и только теперь присутствие мертвеца стало ощутимым. Дешевый номер отеля наполнился его властным молчанием, и было не важно, что он одет в пижаму из блестящего красного шелка, точно клоун, выряженный в шутовской наряд. Мертвый, он здесь царил. Важно было другое — он не двигался. Все живое движется, а то, что движется, может быть сильным, изящным или смешным, ему недоступно лишь одно — отрешенное величие неподвижного и застывшего.

Смерть — в ней было подлинное величие, в ней человек достигал завершенности, да и то на короткое время.

— Вы были его женой?

— Нет. Почему вы спрашиваете?