– Барбара пыталась быть со мной приветливой, но я не отвечала тем же. Мне жаль, что она скончалась. Мои соболезнования.

И как же мило он отреагировал! Взял Оливию за руку, поблагодарил и даже назвал по имени и сказал, что она не должна беспокоиться о том, как она относилась к Барбаре, от своей жены он никогда и ничего об этом не слышал. И он поцеловал Оливию в щеку. Невероятно!

Но еще более необъяснимым казалось ей то, как ее опечалила эта смерть.

* * *

Остаток дня до вечера она просидела у окна в своем удобном кресле, размышляя о самых разных вещах. Она была резка с Барбарой Пазник, потому что та была уроженкой Нью-Йорка. Оливия подумала, что по сравнению с ней Барбара была молодой женщиной, исполненной энергии, а теперь ее нет. Умерла. В памяти Оливии постоянно всплывало лицо этой женщины, оживленное, красивое. И хотя Оливия похоронила двух мужей, почему-то лишь сейчас она поняла, что все это напрямую относится и к ней, Оливии. Она тоже умрет. Это представлялось ей чем-то экстраординарным, ошеломительным. Прежде она никогда в это не верила.

Но как ни крути, а ее жизнь почти закончилась. Жизнь волоклась за ней, словно невод для ловли сардин, и чего в этом неводе только не было: разные и бесполезные водоросли, осколки раковин и крошечные серебристые рыбки – те сотни учеников, которых она учила в школе, те парни и девушки в коридорах старшей школы, когда она сама там училась (многие из них – большинство, – должно быть, уже умерли), миллиарды эмоциональных всплесков, когда она любовалась закатами, восходами либо разглядывала руки официанток, ставивших перед ней чашку кофе… Все исчезло или почти исчезло.

Оливия поерзала в кресле: в какашковых трусах под черными брюками и длинной цветастой блузе навыпуск сидеть было не очень удобно. Ее не отпускала мысль: Барбара Пазник была жива, а теперь она мертва. Внезапный кувырок сознания – и Оливия вспомнила, как в детстве ловила кузнечиков, сажала их в банку с крышкой и как отец сказал ей:

– Отпусти их, Олли, иначе они умрут.

Она вспоминала Генри, доброту, что светилась в его глазах, когда он был молод, а когда ослеп после инсульта, доброта из его глаз никуда не делась, и с каким милым выражением лица он сидел в кресле-каталке, уставившись в одну точку. Она вспоминала Джека, его лукавую улыбку, и она думала о Кристофере. Ей везло, надо полагать. Ее любили двое мужчин, и разве это не везение? Не будь она везучей, с чего бы они ее полюбили? А ведь любили. И сын, кажется, выправился.

Не радовала ее только, осознала Оливия, она сама. Оливия привстала и опять опустилась в кресло.