Я, признаться, тревожился, что Сёко Акигава что-то заподозрит: почему это четырехдневная потеря памяти у Мариэ и мое «трехдневное дальнее путешествие» совпадают по срокам? Однако ей это даже не пришло на ум – ну и, конечно, полиция тоже упустила этот факт из виду. О тайной тропе они не знали, а дом, в котором живу я, – аж «на той стороне горного кряжа». Полиция не считала меня «человеком, живущим по соседству», и потому не удосужилась наведаться для выяснения обстоятельств. То, что Мариэ позировала мне, Сёко Акигава, похоже, полиции не сообщила – видимо, не сочла эти сведения достойными внимания. Если бы полицейские соотнесли сроки пропажи Мариэ и моего исчезновения, возникла бы щекотливая ситуация.
В конечном итоге я так и не закончил портрет Мариэ Акигавы. Он был близок к завершению, и мне оставалось нанести последние штрихи и мазки, однако я опасался последствий. Положим, я закончу картину, и Мэнсики сделает все возможное и невозможное, чтобы заполучить ее в свои руки. Что бы он там ни говорил, в этом он был предсказуем. Я не хотел отдавать ему в руки этот портрет. Я не мог позволить картине занять место на стене в «храме» Мэнсики. Крылось в этом нечто опасное. Поэтому в конечном итоге я решил оставить картину незавершенной. Впрочем, Мариэ она очень понравилась: «Здесь очень точно передан мой нынешний внутренний мир», – сказала она – и еще сказала, что, по возможности, хотела бы оставить картину себе. Я с радостью вручил ей незаконченный портрет (приложив, как и обещал, три эскиза). Она решила: наоборот, хорошо, что картина незавершенная.
– По-моему, это классно. Картина незавершенная, а значит, я сама так и останусь на ней навсегда будто бы незавершенной, несовершенной, – добавила Мариэ.
– Людей с совершенной судьбой не бывает. Все люди бесконечно несовершенны.
– Господин Мэнсики тоже? – спросила Мариэ. – Он как никто другой выглядит очень совершенным.
– Господин Мэнсики тоже, скорее всего, несовершенен, – ответил я.
Мэнсики нисколько не совершенный человек – я в этом убежден. Именно поэтому он по ночам высматривает через окуляры высокоточного бинокля Мариэ Акигаву. Он просто не может без этого жить. Скрывая свою тайну, он тем самым ловко сохраняет баланс собственного бытия в этом мире. Вероятно, для Мэнсики это в чем-то сродни длинному шесту в руках циркача-канатоходца.
Конечно же, Мариэ знала, что Мэнсики наблюдает за ее домом в бинокль. Однако не сказала об этом больше никому (кроме меня) – не поделилась даже с собственной тетей. Зачем ему это нужно? Причина так и осталась неясна, но отчего-то желание выяснить это у Мариэ не возникало. Она просто ни в коем случае не раздвигала шторы у себя в комнате. Ее выцветшие оранжевые шторы так и оставались все время плотно задернутыми. А переодеваясь по вечерам, она следила, чтобы свет в комнате был потушен. Что же касалось других комнат, ее особо не беспокоило, что там за ней постоянно украдкой подсматривают. Наоборот, осознание этого ее даже чем-то забавляло. А может, для нее имело значение, что об этом