– Нет…

– Так сегодня говорили в суде, да? Все случилось потому, что Питер не нравился мне… как я нравилась ему?

– Нет, никто такого не говорил. Адвокат в основном упирал на то, что Питера в школе обижали. И что у него почти не было друзей.

Загорелся красный свет. Алекс остановилась и повернула. Ее запястье непринужденно лежало на руле.

– А все-таки почему ты перестала общаться с Питером?

Быть изгоем – это заразно. Джози вспомнила, как в начальной школе Питер смастерил себе шапочку с антенной из фольги, в которую мама завернула ему бутерброд, и разгуливал так по игровой площадке в надежде поймать радиосигнал от инопланетян. Он не понимал, что над ним смеются. Никогда не понимал.

Джози вдруг отчетливо представила себе картину: Питер стоит, окаменев, посреди кафетерия, штаны спущены до лодыжек, руки кое-как прикрывают причинное место. Она вспомнила комментарий Мэтта: «В зеркале предметы кажутся гораздо больше, чем на самом деле». Может быть, тогда Питер наконец понял, что думают о нем окружающие?

– Я не хотела, чтобы со мной обращались так же, как с ним, – произнесла Джози, отвечая на заданный ей вопрос.

Пожалуй, было бы честнее, если бы она сказала: «У меня не хватило смелости».

Возвращение в тюрьму ощущалось как регрессивное развитие. Пришлось снова сбросить с себя внешние оболочки нормального человека: ботинки, костюм, рубашку, галстук, белье. После того как Питер нагнулся и надзиратель в резиновых перчатках его обыскал, ему опять выдали тюремный комбинезон и шлепанцы, которые сваливались с ног. Это делалось для того, чтобы он выглядел как все другие заключенные и не воображал, будто он чем-то лучше.

Питер лег на койку и закрыл глаза рукой. Сосед, которого вскоре должны были судить за изнасилование шестидесятишестилетней женщины, спросил его, как все прошло, но он не ответил. Возможность держать правду при себе была единственным доступным ему проявлением свободы, и он никому не собирался признаваться в том, что, оказавшись снова запертым в своей камере, с облегчением почувствовал себя… дома.

Здесь никто не смотрел на него, как на микроб в чашке Петри. Здесь вообще никто на него не смотрел.

Никто не говорил о нем, как о животном.

Никто его не осуждал, потому что здесь все были в одной лодке.

По сути, тюрьма не так уж сильно отличалась от школы. Надзиратели, как и учителя, следили за тем, чтобы все сидели на своих местах, были накормлены и не получали серьезных физических повреждений. Остальное никого не волновало. Как и школа, тюрьма представляла собой искусственно созданный социум с собственной иерархией и собственными правилами. Если приходилось что-то делать, это всегда оказывалось бесполезным: в ежедневной чистке туалетов или в катании библиотечной тележки по отделению общего режима пользы было не больше, чем в написании эссе на тему «Что такое государство», зазубривании простых чисел и выполнении других заданий, которые мало кому могли пригодиться в повседневной жизни. И в тюрьме, и в школе, чтобы выжить, нужно было стиснуть зубы и ждать, когда выйдет срок.