И он перестал ходить в пабы один. Он читал, выходил куда-нибудь поесть, заваливался в постель, утомленный ходьбой: и почему это в Лондоне нога болит сильнее? В воскресенье вечером у него мелькнула мысль – это не на шесть недель, это навечно. В постели он думал: вот я заладил о ее зависимости от меня, а может, дело обстоит прямо противоположным образом.

Так что когда Руперт в понедельник позвонил ему, сообщил, что старая тетя Долли умерла, и спросил, не хочет ли он съездить в Суссекс, немного поддержать Дюши, он, разумеется, согласился.

Правильно он поступил, расставшись с ней, думал он на следующее утро, направляясь за рулем в Хоум-Плейс. Не мог он оставаться просто добряком-покровителем, изображать невозмутимое равнодушие, которого не чувствовал. Тот момент в кухне всплывал в памяти вновь и вновь. Ее красота, ее шок, вызванный ожогом, и ее полное непонимание, как он к ней относится, поразили его настолько, что он просто не выдержал. Если бы он остался там, он выложил бы ей всю правду, и его шансы на то, что из этого что-нибудь выйдет, свелись к нулю. Ему пришлось уехать.

Приезд в давно знакомый дом стал утешением. Дюши искренне обрадовалась ему.

– Мне кажется, она умерла мгновенно, – сказала она, – от инфаркта или инсульта, но так или иначе, больно ей не было.

– Однако вам будет недоставать ее, – высказался он.

– Знаете, на самом деле вряд ли. Она стала такой немощной. Трудно поддерживать связь с тем, чья жизнь в этом и состоит, вам не кажется?

– Очень трудно.

Когда члены семьи, собравшиеся на похороны, разъехались, и он готовился поступить так же, Дюши сказала:

– Руперт говорил мне, что вы уволились с работы и намерены вернуться к живописи. Где вы собираетесь заниматься ею?

Он ответил, что пока не знает. Но не в Лондоне – это невозможно, добавил он.

– Вы возвращаетесь во Францию? Кажется, вы говорили, что у вас там дом?

– Скорее, жилье. Верхние два этажа над кафе. Даже не знаю. В любом случае я думал задержаться здесь до свадьбы Полли.

Пауза. Дюши намазала свой тост тончайшим слоем масла.

– Если хотите побыть здесь и порисовать, мы подыщем вам комнату для этой цели, и я буду очень рада вашему обществу по вечерам.

И он согласился. Съездил в Лондон за своими рисовальными принадлежностями и вернулся. В будние дни в доме их было только двое: Дюши работала в саду, он писал на открытом воздухе, когда позволяла погода; часто бушевали грозы, но после них красота окрестных мест становилась особенной, омытые яростным ливнем, они словно возрождались, сверкая под вновь выглянувшим солнцем. По утрам выпадали обильные росы, осыпая лужайку крохотными алмазами, которые вскоре исчезали, только ромашки устремляли на солнце множество немигающих взглядов. Вечером, когда потеплело, над землей стлалась жемчужно-серая мгла. Весь день ему казалось: все, что есть перед его глазами, постоянно меняется, находится в движении. Он приноровился работать над двумя-тремя картинами одновременно, для каждой выбирая свое время суток и погоду. Впервые за все время он отчетливо сознавал, чего не видит. Это напомнило ему, как бесчисленное множество раз он пытался рисовать и ни разу не остался доволен результатом. Тут каким-то боком причастен первый взгляд, думал он теперь, им следует охватить все сразу, а не просто посмотреть и запомнить некую часть целого. Что-то в этом роде – про пейзажи – он упомянул, отвечая на вопрос Дюши о том, как продвигается работа, и оказалось, что она понимает его затруднение, чего он никак не ожидал.