В январе 1884 года — к тому времени Карел Пецольд более полугода жил в Вене и был организатором секции, в которой состоял также Пепик Соучек, — австрийское правительство решило разом покончить со всем революционным движением. В Вене было введено чрезвычайное положение, отменен суд присяжных, опечатаны помещения редакций «Дельницке новины» и «Цукунфт», арестованы тысячи людей и тысячи изгнаны из столицы со строгим запретом возвращаться. Карел Пецольд не попал под эти репрессии, видимо, лишь потому, что в последнее время значительно отошел от партийной деятельности — он готовился к свадьбе с Анкой и по вечерам и воскресеньям выкладывал пристройку к домику ее брата, чтобы можно было жить втроем.

2

2

О своей слабости, в которой он признался в тот вечер, когда пытался предостеречь Карела, Гафнер никогда больше не упоминал и в дальнейшем всегда сохранял деловой, суховатый, безличный тон и невозмутимое лицо человека, привыкшего давать распоряжения подчиненным, совершенно не интересуясь их мнениями и чувствами. За долгие годы борьбы он ожесточился и стал суровым воином, каким не был, пока носил офицерский мундир, и никто не подозревал, что творится в душе этого холодного, строгого человека, который всем пожертвовал ради идеи изменения общественного строя, хотя ясно сознавал, что самому ему не суждено дожить до той благословенной поры, и даже более того — иногда его одолевали мучительные сомнения, не тщетно ли все, что он делает.

После того как было введено чрезвычайное положение и были закрыты обе левые газеты, немецкая и чешская, Гафнер, чтобы не умереть с голоду, нашел жалкую и нищенски оплачиваемую работу — надписывать адреса на конвертах; с лихорадочным усердием занимался он этим делом в своей подвальной комнатке на Кёльнерхофгассе, в старом доме, который обладал тем неоценимым преимуществом, что множество пристроек и двориков делали его настоящим лабиринтом, а кроме того, он имел два черных хода. Обернув одеялом больные бедра, дыша на застывшие пальцы, Гафнер надписывал конверт за конвертом и при этом успевал принимать своих ближайших сподвижников, составлять с помощью тайнописи письма к уцелевшим членам центра и устраивать во всех районах встречи активных работников партии.

Однажды, в начале февраля, когда чрезвычайное положение в Вене длилось уже неделю, а до свадьбы Карела с Анкой оставалось три дня, будущие свояки, Карел и Пепа, придя домой о работы, заметили, что Анка мрачна, как туча, смотрит волком; ужин она им чуть не швырнула на стол, да и на ужин-то, как назло, была лапша с маком, которую Пепа терпеть не мог. Было ясно, что Анка чем-то рассержена, или, как выражался Пепа, ей что-то «не по носу». Переглянувшись, мужчины стали ждать, что будет дальше. Пепа, желая развеселить сестру, завел свои самые виртуозные трели, и так старался, что мелодия, вырывающаяся через его щербинку, звучала песней влюбленного жаворонка; а Карел, разумеется, тотчас заговорил о свадьбе, о том, как после венца они зайдут сначала в трактир, а потом попляшут у Свободы; на это Анка хмуро возразила, что ей лично придется плясать разве что с веником, потому что господа, то есть Пепа с Карелом, приглашены в воскресенье — в самый день свадьбы! — в два часа дня на собрание в трактир «Белый конь» в Зиммерринге. Заходил нынче с этим делом какой-то рябой коротышка, уж так упрашивал не забыть передать об этом, а когда она зашумела, отстаньте, мол, Карел никуда не пойдет, потому что в воскресенье у них свадьба, рябой сказал, что ничего не поделаешь, уж очень важная сходка. Хорошая у нее будет жизнь, нечего сказать, так она и знала, еще когда Карела подстрелили, что будет ей с ним мука мученическая, но чтобы во время «ауснамштанда» — Анка имела в виду чрезвычайное положение, — да еще в день свадьбы идти на запрещенное собрание, с которого можно и не воротиться, это уж черт знает что такое!