Коли сильно захочешь, то и дела сложатся так, как тебе надобно. Пользуясь столь удачным случаем, не преминул князь на обратном пути заехать в безымянную северянскую весь.

На сей раз день был солнечный, и мастерицу они застали на огороде. Она убирала капусту. Завидев подъезжающих верховых, заторопилась к ним. Прошлый раз в темноте, при лучине и сальных светильниках, хозяйка ему показалась старше, а сейчас оказалась довольно моложавой женой, с лучиками-морщинками у глубоких внимательных очей.

– Мороз не сегодня завтра должен ударить, вот и решила убрать, – пояснила она, омывая руки в небольшом ручье, что протекал по краю её огорода.

– Жадан, Стимир, подмогните-ка! – велел Ольг.

– Да это мы мигом, чай, не людские головы рубить! – подмигнул Жадан. – Куда складывать урожай?

Показав воинам место в вырытой яме и велев потом засыпать кочаны соломой, а сверху землёй, чтоб не достал мороз, хозяйка, утирая покрасневшие кисти передником, пригласила гостей в жилище, но с «боярином» вошли только двое, да и те, окинув землянку зоркими очами, доложились: «Никого!» – и опять вышли во двор управляться с лошадьми.

– А где же хозяин? – спросил Ольг, усаживаясь на лаву у стола.

– Нет его… помер ещё зимой, так что в жалобе я, – тихо вздохнула северянка, разжигая плошку, чтобы было светлее, и снимая шерстяную шаль. Вместо венца со звонкими подвесками на голове у неё был тёмный плат. – А ты за кружевом приехал? Я знала, что приедешь, никому не отдавала. Ладно так вышло, вот, гляди, боярин! – Мастерица разложила на чистой, окрашенной мареной холстине белоснежное изделие. На тёмном холсте узор был особенно виден. Ольг, поднявшись, принялся разглядывать законченную работу и подивился про себя, что ни воина, ни Перуна, которые виделись ему в прошлый раз, на узоре нет. В центре с поднятыми руками стояла рогатая Мокоша, а подле неё Доля и Недоля. Отходящие от них нити, переплетаясь, превращались в дивные цветы и неведомых птиц.

– Так тут вроде витязь был раненый и Перуница с рогом в руке… – неуверенно молвил Ольг.

– Коли зрел тогда, то, может, снова узришь – и Перуницу, и витязя, да и не только их, – нисколько не удивилась его словам мастерица. – Жена здесь одно увидеть может, муж другое – каждому своё. Плести-то долго приходится, о многом за это время передумаешь, может, что из тех мыслей в узелках и запуталось, кто ж его знает.

– Выходит, узелки твои не из обычных нитей связаны, коли за нити образов потянуть могут, что в душе человеческой рождаются, – негромко проговорил «боярин», продолжая глядеть на кружевной плат. Тени разных образов успели проскользнуть за это время перед ним, неожиданно появляясь и так же нежданно пропадая. – Сколько же стоит сия красота? – перевёл на мастерицу взгляд «боярин» и тут же умолк, потому что встретился с улыбкой мастерицы, которая смотрела на него, как смотрят взрослые на несмышлёных детей. В ушах зашумело, ноги вдруг ослабели, и Ольг невольно опустился на широкую лаву. Он вспомнил! Так глядела на него и улыбалась та кельтская женщина, что вложила ему в руку торквис на торжище в Галлии и сказала: «Это для твоей сестры». Быть не может, точно такой взгляд, но сколько прошло времени?! И это Черниговщина, а не Галлия! В ушах глухо шумело, как от приложенной к ним морской раковины, а он всё сидел и глядел пред собой, и был одновременно в настоящем и в далёкой юности, когда впервые встретился с Рарогом и отправился с ним в дальний поход.