– Я тоже не знаю, куда иду.

Так сказала она. А потом придвинулась еще ближе к той, кто некогда была ее подругой, и молча обняла ее. Нечто внутри у нее сломалось, рухнуло, и этого уже не поправить. Бесконечное, безутешное горе. Будто девушка с разорванной фотографии – та, с большими удивленными глазами, – вернулась, чтобы заплакать у нее в душе.

– Лучше бы тебе знать, Мексиканка… Потому что ты можешь дойти.

Остаток ночи они пролежали обнявшись, неподвижно.

Патрисия О’Фаррелл покончила с собой три дня спустя, в своем доме в Марбелье. Горничная нашла ее в ванне – голую, по шею в холодной воде. На полочке и на полу валялось несколько упаковок от снотворного и бутылка из-под виски. Пати сожгла в камине все личные бумаги, фотографии и документы, однако не оставила никакой прощальной записки. Ни для Тересы, ни для кого другого. Она ушла из жизни и из всего, как тихонько выходят из комнаты, осторожно прикрывая дверь, чтобы не шуметь.

Тереса не поехала на похороны. Не поехала даже взглянуть на тело. Тем же вечером, когда Тео Альхарафе сообщил ей по телефону о случившемся, она взошла на борт «Синалоа» – единственными ее спутниками были члены экипажа и Поте Гальвес – и провела двое суток в открытом море, сидя в шезлонге на корме и глядя на кильватерную струю корабля. Не разжимая губ. Все это время она даже не читала. Смотрела на море, курила. Иногда пила текилу. Время от времени на палубе слышались шаги Поте Гальвеса, который всегда оставался где-нибудь поблизости, но на расстоянии: приближался к ней, только когда наступало время обеда или ужина, – молча стоял, облокотившись на перила, пока хозяйка не качала головой, и потом снова исчезал – например, принести ей куртку, если облака закрывали солнце или становилось холодно после заката. Члены команды держались еще дальше. Несомненно, синалоанец дал им соответствующие инструкции, и они старались не попадаться ей на глаза. Только дважды Тереса обратилась к капитану. В первый раз – когда, поднявшись на борт, приказала: плывите, пока я не скажу «хватит», мне наплевать куда, а во второй – когда через двое суток, стоя на мостике, обернулась к нему и сказала: возвращаемся. Эти сорок восемь часов Тереса и пяти минут подряд не думала о Пати О’Фаррелл, да, впрочем, и ни о чем другом. Когда перед ее мысленным взором возникал образ подруги, всякий раз колыхание моря, кружащая вдали чайка, блики света на волнах, урчание двигателя под палубой, ветер, бросающий волосы в лицо, занимали все полезное пространство ее мозга. Великое преимущество моря в том, что можно часами смотреть на него, не думая. Даже не вспоминая, позволяя кильватерной струе уносить воспоминания с такой же легкостью, с какой они приходят. Расходиться, встречаясь с ними, как расходятся, встречаясь в ночи, огоньки кораблей. Тереса научилась этому у Сантьяго Фистерры: такое бывает только в море, потому что оно жестоко и эгоистично, как человек, а кроме того, в своей ужасной простоте не ведает смысла сложных слов – сожаления, раны, угрызения совести. Возможно, поэтому ему дано унимать боль. Ты можешь узнать себя в нем или найти себе оправдание, пока ветер, свет, качка, шум воды, рассекаемой корпусом корабля, творят чудо отстранения, успокаивая до почти полного отсутствия боли любые сожаления, любую рану и любые угрызения совести.