— И многие смутились, — сказал Дятел, — глядя на то, как шёл боярин. Оно и слепой видел — не своей волей идёт князь, но по принуждению. Спотыкается.

Василий Шуйский подошёл к Лобному месту и остановился, словно в стену упёрся. Народ рты раскрыл. Показалось, что в сей миг повернётся боярин и, так и не поставив ноги на каменные ступени, назад побежит, заслонив лицо в стыде, что взял на себя сей не праведный труд.

— И ещё больше смутились люди, — поднял взгляд от костра стрелец и взглянул на Пафнутия, — да и как не смутиться? К народу вышел боярин, а ноги-то у него не идут. Слово сказать хочет, а оно, видно, поперёк глотки у него стоит. Как поверить такому?

Среди люда царёва, что вышел на Пожар вместе с князем, зашептались. Одно, другое слово было сказано, на лицах растерянность объявилась.

К Шуйскому подступил царёв дядька Семён Никитич. Боярин Василий оборотился, к нему и, сморщившись, как в плаче, взбежал по ступеням на Лобное место.

— Так коня, — сказал стрелец, — ножом подколют, он и кинется, хотя бы и в пропасть.

Боярин Василий оглядывал колышущийся людской разлив, пока ему не закричали:

— Ну, говори! Говори! Чего там…

— Ай язык отнялся?

— Да он, братцы, онемел! Аль не видите?

В толпе засмеялись, и тут и там.

Князь, казалось, этого ждал. Чтобы в смехе, в хохоте толпы, в шутках, что людей веселят, и рассказать об Угличе, об истинном царевиче тоже вроде бы в шутку, для забавы. И скороговоркой, глотая слова, заторопился. Всё сказал: и о ноже, на который царевич приткнулся, о том, как мёртвое тело обмывали, и о похоронах. Даже о камне, которым могилу привалили. Но как сказал? На лицах слушавшего московского люда даже не любопытство, а какое-то смешливое изумление явилось: хорошо-де говоришь, хорошо, но да и мы не дураки, понимаем, что и к чему. Да и тебя видим, глаза есть… А что иное тебе говорить? Сзади-то вон сколько царевого народу. Тут и соловьём запоёшь…

— А под конец, — сказал стрелец, — боярин крест из-за ворота выхватил и крикнул, что-де целует его в подтверждение слов своих. Да только вот все увидели ясно, что крест он сквозь пальцы пропустил и поцеловал цепочку.

Пафнутий от костра откачнулся, впился взглядом в лицо стрельца.

— Да, — повторил тот, — не крест боярин целовал, не крест…

— Ну, — помолчав, сказал Пафнутий, — теперь жди на Москве свары.

Нахмурился. Глаза, сузившись, уставились на огонь. Что он там увидел — неведомо. Может, кривлявшегося на народе боярина Шуйского? Может, что иное — пострашней? Но только морщины у него возле рта залегли. Знал монах Москву и людей московских знал, да и ведомо ему было — попусту слово не слетит и синица не пискнет.