Белешко подступил к Воронцову-Вельяминову и вскинул саблю. Брызнула кровь, алым растеклась по прибитой до каменной твёрдости крепостной площади. Слепила глаза, распяливала ужасом рты, перехватывала глотки. И князь Татев попятился, попятился от бьющегося на земле тела, закрестился непослушными, отказывавшимися складываться в троеперстие пальцами, забормотал что-то и всё тыкал, тыкал в грудь растопыренной горстью.

Не давая никому опомниться, пан Мнишек закричал:

— Воевода! Присягай твоему государю!

Татев с ужасом на лице оборотился к нему.

— Присягай! — в другой раз крикнул пан Мнишек.

Чутьём угадал: сейчас не сломят воеводу — хуже будет. И пан видел, как напряглись, дохнули опасным стрельцы, как угрюмо нахмурились казаки. Не крепок — куда там! — был и поляк. Знал, что земля, на которой стоит, хотя и окраинная, но уже российская. И церквёнка, что выказывалась из-за крепостной стены, вздымала крест не католический, но православный, и люди, вкруг стоящие, не на его языке говорили и думали, знать, не по его. Защемило в груди у пана, заиграл страх. Понял вдруг, что в миг всё перевернуться может. И оглянулся, словно искал — куда спрятаться. А прятаться-то было некуда. И, как в Монастыревском остроге, когда впервые являли российскому люду мнимого царевича, мелькнуло в голове: «Сей миг сорвутся и стрельцы, и казаки, пойдут стеной. И не устоять перед ними. Сомнут, истопчут».

Тот же страх сковал и мнимого царевича. Знал он, видел, как ревёт толпа, когда неудержима её ярость. Вспомнил, как в Москве у Лобного места вора били. Как катались яростные тела по пыли, как взлетали кулаки. И глаза вора того вспомнил, протянутые руки. Увидел: вор подкатился к нему под ноги, ухватился за рясу, взмолился: «Оборони!.. Защити!..»

Мнимый царевич, как взнузданный, вскинул голову. Ему показалось: толпа казаков и стрельцов качнулась, кто-то ступил вперёд и сейчас все они разом бросятся к крыльцу, на котором он стоял с Мнишеком.

Воевода Татев рухнул на колени и протянул руки к мнимому царевичу.

— Присягаю! — крикнул.

И на колени же повалился князь Шаховской.

В этот же вечер Мнишек сказал Отрепьеву:

— Прошу ясновельможного пана одному к стрельцам и казакам не выходить.

У мнимого царевича рука, сжимавшая витую ножку кубка, задрожала. Он оттолкнул кубок, расплескав вино.

— Да, да, — сказал Мнишек, — сие опасно. Надёжной защитой ясновельможному пану может быть только польское рыцарство. И я осмелюсь советовать — выходить пану к люду только в окружении рыцарей.

Мнимый царевич поднялся из-за стола. Прошёл по палате.