Арсений, по-прежнему шагая рядом с Васькой Тестовым, оглядывался по сторонам. И, пока шли деревней, всё видел и по одну, и по другую руку обрушенные, изломанные плетни, истоптанные дворы, настежь распахнутые ворота, развороченные омёты с растасканным сеном. И хмуро, казалось Арсению, ненавистно, как мужик у хлева, взглядывали на стрельцов горбящиеся крыши изб.

Неожиданно за спиной у Арсения кто-то сказал бойким, беззаботным голосом:

— Глянь, запалили всё-таки, не удержались.

Дятел оборотился и увидел: посреди деревни факелом встаёт пламя над одной из изб. И смутное поднялось у него в душе. Беспокойное…

Смутно, да по-другому и по причине иной, было и в душе у князя Фёдора Ивановича Мстиславского.

Стоял он эту ночь в той же деревне, откуда выходили сейчас сотни одного из полков большой рати, которую вёл князь к южным пределам. И возможно, выйдя на скрипливое от мороза крыльцо, князь видел и Арсения Дятла, и Ваську Тестова, да не выделил и не разглядел их в колышущейся на дороге серой ленте, состоящей из множества лиц, саней, храпящих коней, возов с сеном и иным нужным в походе припасом. Да он и не знал в лица этих стрельцов, так как ни к чему такое ему было. Князь Мстиславский считал войско не по людям, но по полкам и ратям и в лица знал не людей, но полки, различая их по воинской справе, количеству приданных пушек да, может быть, по лихости и другим особым чертам, свойственным возглавлявшим их полковникам и воеводам. Каждый всему и по-своему счёт ведёт. Даже и деньгам, ибо один на гроши их считает, другой на копейки, третий на рубли, а иной — и на тысячи. Ну да Фёдор Иванович на крыльцо вышел не стрельцов разглядывать или считать, но едино для того, чтобы морозного воздуха глотнуть.

Поповский дом, в котором он ночевал, натопили, радея для князя, столь жарко, что он — огромный ростом и грузный чрезмерно — почувствовал к утру тяжёлую ломоту в затылке.

Сейчас, когда на ветерке мороз вползал в рукава шубы, забирался за ворот, колюче щипал лицо, князь ощущал, как успокаивается ломота и в груди, под сердцем, рождается лёгкость.

Так стоял он долго, до тех пор, пока не почувствовал озноба, и только тогда, ещё раз равнодушно пройдя взглядом по серой ленте на дороге, повернулся и вошёл в дом. Проскрипел по половицам и сел на подставленную ему лавку. Опустил лицо.

Он, Фёдор Иванович Мстиславский, был одним из родовитейших на Москве, ибо вёл род от великого князя Гедиминаса. Однако был он ветвью последней на славном этом древе, от которой больше ни одной веточки не росло. И в том была его великая печаль и великая же дума.