Пафнутий со Степаном в храм вошли, а он уже был народом заполнен. И тут Степан услышал страшные слова. По бумаге читанные отцом игуменом, они ещё в четверть силы звучали. А здесь, под высокими сводами, гулко чувствующими и слабый шёпот, в огне свечей, освещавших храм текучим, колеблющимся светом, под взглядами святых, смотревших с окон распахнутыми строгими глазами, слова ударили в полную силу.

— …крестное целование и клятву преступивший… — поднялось под купол собора и грянуло, многократно увеличившись в звуке на головы.

У Степана даже скулы напряглись болезненно. А уже другие слова обрушились на него:

— …души купно с телесы христианского народа погубивший, и премногому невинному кровопролитию вине бывший…

Степану представилось что-то красное, кровавое, дикое. Свет свечей ударил по глазам и ещё больше удивил пугающие краски, замельтешившие в глубине сознания. Он опасливо оглянулся.

Братия стояла, опустив лица. Степан увидел: запавшие в неверном свете свечей глаза, тенями прорезанные по лицам морщины, чёрные пальцы, прижимавшиеся ко лбам. И представилось ему, что на Русь идёт что-то страшное. То, что не пощадит святых церквей, разрушит города, веси, изломает даже и саму землю с её полями и лесами, выплеснет реки и озёра.

И тут он вспомнил увиденный им однажды вихрь, катившийся воронкой по степи. Вихрь падал в травы сверху из чёрной тучи и, раскачиваясь и клонясь, двигался по степи. В те минуты табун Степанов, сбившись плотно тело к телу, застыл в напряжении, и он, табунщик, понял, что нельзя в сей миг позволить сорваться лошадям с места. Одна лошадь сделает шаг — и тогда, ломая ноги и калеча друг друга, табун покатится по степи в бешеной скачке, которая навряд ли кого-либо из лошадей оставит в живых. Степан шагнул к жеребцу и обхватил его за шею. «Стой, стой, милый! — закричал в ухо, перекрывая вой ветра. — Стой…»

— …крестопреступник, разбойник, душегубец, человекоубиец, кровопиец, — обрушивалось с высоких сводов, — да будет проклят!

И упало последнее, убивающее:

— Анафема!

Лошадей в страшный вихрь табунщик удержал. После службы в соборе Степан подошёл к монаху Пафнутию и, не поднимая лица, сказал:

— За сеном я приехал.

Пафнутий поглядел на него долгим-долгим взглядом. Глаза у монаха страдали.

— Правильно, — сказал он, — правильно, сынок. Будет тебе сено. Будет.

Пан Юрий Мнишек больше и больше удивлялся, глядя на мнимого царевича. Этот человек был непостижим для его ума. В мнимом царевиче всё было противоречиво. Потерпев поражение при штурме Новгорода-Северского, он впал в чёрную меланхолию, но уже через неделю, услышав громкие крики толпы, приветствовавшей его после службы в захудалой деревенской церквушке, гордо поднял голову и, казалось, перестал замечать и пана Мнишека, да и всё польское рыцарство, которое только несколько дней назад униженно умолял не покидать его и спасти от казавшихся ему вокруг врагов.