— Знать, своих ему мало… Немчина подавай…

— Н-да-а-а…

С пастором Губером приезжал доктор Крамер, и они подолгу говорили с царём. Бориса интересовало разное, но больше он просил рассказывать о том, как живут в иных странах, и слушал внимательно.

На беседы эти приглашал Борис царевича Фёдора и бывал недоволен, ежели царевича отвлекали дела. Борис говорил так: «Один сын — всё равно что ни одного сына» — и постоянно хотел видеть его подле себя.

Сидя напротив пастора и любезно улыбающегося доктора Крамера, царь Борис слушал рассказы с прояснившимся лицом, но порой черты царского лица тяжелели, хмурились, царь опускал глаза и, подолгу не поднимая взгляда, упорно, настойчиво смотрел на свои руки. В одну из таких минут пастор Губер вспомнил первую встречу с царём Борисом. Тогда свезённых в Москву из российских городов немцев и литвин нежданно-негаданно пригласили в Кремль и царь дал им обед в Грановитой палате. Многое изумило во время необычайного этого обеда пастора Губера, но более другого запомнилось, как царь Борис, воодушевлённо говоря, что он университет в Москве хочет видеть и алчущих знаний юношей, вот так же опустил глаза и долго рассматривал руки. В ту минуту, потрясённый желанием царствующей особы просветить свой народ, пастор Губер подумал, что царь Борис задался вопросом: «А хватит ли у меня сил на сие великое дело?» И тогда же, увидев вновь обращённое к гостям лицо столь удивившего его царя, подумал: «Да, он решил, что сил достанет». Глаза Бориса сияли. Ныне же случилось иное. Когда царь Борис наконец поднял взгляд на пастора, гость прочёл в нём такую грусть и муку, что его пронзило острой болью жалости к этому необыкновенному человеку.

В одну из встреч царь Борис и спросил пастора Губера:

— Сподоблюсь ли вечного блаженства на том свете?

Пастор Губер задохнулся от неожиданности, но он был книжником, читателем историй народов и подумал: «Какую же драму несёт в себе этот человек, ежели обращается с таким вопросом?»

Царь Борис, однако, только мгновение ждал ответа и отвернулся.

На следующий день царь всё же вновь послал карету за пастором.

Когда она выезжала из Никольских ворот, уже не дядька из рядов, но один из стрельцов, стоящих в карауле, сказал:

— Опять за немчином поехали!.. Ну и ну… Негоже так-то православному царю…

— Молчи, — сказал другой, — ежели на дыбу не хочешь.

Стрелец замолчал, как запнулся.

А на дыбу-то попадали многие. Ярыги так и шустрили по улицам. Здесь уж Семён Никитич своего не спускал, хотя царь редко призывал его в свои палаты. Царёв дядька часами торчал у царёвых дверей. А дел у него было много, и дела все путаные, Сыскного приказа. Но даже в те редкие минуты, когда он представал перед царёвыми очами, Борис слушал вполуха, будто Семён Никитич не о людях говорил, а о щеглах, сетью словленных в подмосковной царёвой вотчине.