— Я никогда не бывал в деревне, — сказал Алтуфьев, вдобавок к словам выразительно, но прилично размахивая руками. — Какая здесь ширина!.. И потом эта даль!.. Точно сливаешься с нею, точно сливаешься, очень хорошо!..

Ему хотелось сказать что-то поэтически-философское, но оно не вышло у него.

— То есть как сливаешься? — спросила Вера, не любившая ничего неопределенного и недоговоренного.

Веретенников в своем углу скривил рот в усмешке. Он делал это каждый раз, когда Вера вступала в разговор; так и сегодня.

— Да-да, в самом деле, как это ты сливаешься? — подхватил барон, привязываясь к словам Алтуфьева и дразня его, как обыкновенно начинают, хихикая, дразнить «своего» человека от собственной неловкости в чужом обществе, куда попали с ним в первый раз.

— Это — то, что говорят: душа простора просит, душой сливаешься, — серьезно сказала Надя, вторая дочь Власьевой. — Когда после каменных стен города увидишь этот простор, словно крылья вырастают.

— Ну, а я весь свой век до сих пор провел в городе, — тихо добавил Алтуфьев, сложив руки на коленях.

Барон наклонил голову и проговорил, как бы не смея спорить:

— Ну, это — другое дело, когда есть защита такого гностика, как Надежда Константиновна. Гностики, — пояснил он, обращаясь к Наде, — это — средневековые ученые, которые толковали своими примечаниями темные места классиков.

— Гностики относятся ко второму и третьему векам, — не выдержав, сказала Софья Семеновна, уже несколько недружелюбно поглядывавшая на барона.

Владимир Гаврилович вдруг пришел в волнение и замотал головой, схватившись за «морской узел», точно придя в отчаяние от смелости невестки, решившейся опровергать петербургские авторитеты в смокинге.

— Как же, Софи, — начал он, — известно, что гностики в средние века…

— В средние века, — перебила его Власьева, — были глоссарии, писавшие примечания, или глоссы, а развитие гностицизма относится к началу второго века, когда возникла в Александрии секта…

— Вассилидиан! — вдруг подсказал из угла Веретенников.

— А вы, как видно, — специалист по истории? — обратился к нему Нагельберг.

— Никакой я не специалист…

— Как бы то ни было, — заговорил снова Алтуфьев, — но в деревне масса поэзии, масса! — повторил он, раскинув руки.

Барон, задетый за живое своей осечкой на гностиках, снисходительно обернулся к нему:

— Ты не видел настоящей поэзии, мой друг! Я понимаю на Рейне — эти скалы, эти замки, это — истинная поэзия, а тут, кроме курных изб да плоскости, ничего нет.

— Вот именно плоскости, — неожиданно повторил Владимир Гаврилович и захохотал, видимо, в знак того, что он вполне заодно с бароном.