Потом он прошептал серьезным тоном:

— Божье правосудие иногда сказывается не скоро, но как оно ужасно!

Заметив, что муж чем-то опечален, г-жа Бонакэ замолчала.

Через несколько секунд Жером сказал:

— Извините, мой друг; но то, что я узнал…

— В чем дело?

— Об Анатоле, — отвечал Жером, вздыхая.

— Ах! — сказала Элоиза, жестом выражая отвращение и ужас. — Что он? Жив? Умер? Действительно ли он умер? — прибавила она с горьким презрением, намекая, какую подлую шутку он сыграл в Бадене с ее мужем.

— Вы, Элоиза, должны быть безжалостны к нему. Но я не могу забыть того, чего никогда не забывал среди разгара его преступлений. Увы! Я любил его как брата, и в ранней юности у него было благородное сердце, любящая, чистая душа. Его погубили эти мерзавцы. Вот, мой друг, прочтите, что пишет доктор Патерсон. Такая жизнь и не могла кончиться иначе.

Г-жа Бонакэ взяла письмо и, по указанию мужа, прочитала следующее место из письма доктора Патерсона:

«Знаете ли вы, дорогой собрат, некоего графа Анатоля Дюкормье, вашего соотечественника? Я говорю, «знаете ли», а должен бы сказать «знали ли», потому что этот господин уже отошел к праотцам. Он на моих руках отдал свою скверную душу и при таких странных обстоятельствах, что стоит вам рассказать. Вы при этом познакомитесь с одной чертой нравов наших янки, напоминающей нравы краснокожих, но которая, к счастью для нашей славной соединенной республики, встречается как очень редкое исключение. Перехожу к событию.

Дюкормье приехал сюда с полгода тому назад с какой-то авантюристкой-графиней, впрочем, очень хорошенькой женщиной, но, говорят, отъявленной плутовкой, какая только выходила из рук сатаны.

Они приехали из Южной Америки, где этот пройдоха Дюкормье был в продолжение двух лет министром внутренних дел при Розасе (скажите на милость, каково министерство и каковы внутренние дела!). Как бы там ни было, а Розас, вероятно, влюбился в подругу Дюкормье. Но вот что достоверно: в один прекрасный день, по повелению этого диктатора, почтенная парочка в один прыжок очутилась из министерства внутренних дел на корабле, доставившем «честное семейство» в Сантьяго на Кубе. Там они, вероятно, одурачили изрядное количество простаков, потому что, явившись сюда, в Нью-Йорк, открыли дом, великолепный дом, где велась азартная игра. Говорят, будто Дюкормье и его графиня передергивали карты, что для них было пустячным грешком. Среди наиболее частых посетителей находился молодой янки, у которого в жилах текло, по меньшей мере, три четверти индейской крови. Его отец, богатый плантатор по ту сторону Великих озер, послал своего младенца в Нью-Йорк с целью немного цивилизовать эту полудикую натуру; он снабдил его рекомендательными письмами и открыл ему значительный кредит в банкирских домах. Нечистый захотел, чтобы наш янки был введен одним неблагоразумным другом в дом к Дюкормье. Графиня в одно мгновение сообразила, что навряд ли удастся ощипать тетерева лучше этого, только что вылетевшего из своих зарослей. И вот она, условившись с Дюкормье, заманила янки в силки своими взглядами, и его доллары, под огнем ее глаз, начали таять, как снег на солнце. Все шло прекрасно; уже последние тысячи долларов должны были пе-рейти в карман шулерской парочки, как вдруг у нашего краснокожего, неизвестно почему, зародилось подозрение, что его дурачат; он, наконец, понял, что как только Дюкормье и графиня переложат к себе в карман его последние доллары, то он сам будет спроважен на родину, в страну Великих озер. С этих пор он начал за ними следить и подслушал интимный разговор; из него узнал, что его считают за дурака, за влюбленного дурака; что его живо прогонят, как только ощиплют с него последние перышки.