— А все-таки… Бог справедлив!

ЭПИЛОГ

ЭПИЛОГ

LIX

LIX

Прошло четыре года со времени последних событий.

В хорошеньком поместье Дельмоне, расположенном на конце одной деревни Оверни, тихо и в неизвестности проживает маленькая колония. Г-жа де Фельмон, родственница Элоизы Бонакэ, умирая, оставила ей это небольшое имение, и доктор Бонакэ с женой удалились сюда из Парижа. Их обоих утомила шумная столичная жизнь, и доктор с радостью оставил положение знаменитого парижского врача, чтобы применить свое искусство в деревне, на пользу бедных людей.

Имение приносит довольно порядочный доход и управляется Жозефом и Марией Фово.

Мария не без труда оправилась после своей ужасной агонии; после признания и самоубийства герцога де Бопертюи она получила помилование.

Сумасшествие Жозефа поддалось разумному лечению, которым руководил доктор Бонакэ; оно только ослабило его память, и Жозеф ничего не помнил из того времени, когда он начал пьянствовать. Это вполне понятно, потому что беспробудное пьянство парализует ум и тело. У Жозефа сохранилось только смутное воспоминание об этом печальном времени: ему казалось, — так говорил он по выздоровлении, — что он почти пять лет проспал тяжелым, тревожным сном. Он поправлялся в деревне, далеко от Парижа, и поэтому легко было скрыть от него злополучный процесс Марии Фово. Любя страстно деревню, Жозеф с радостью согласился управлять поместьем Фельмон и в один год стал превосходным управляющим, благодаря своей смышлености, деятельности, привычке к порядку и коммерческой сноровке. Он своими трудами содержал себя, жену и ребенка и не был в тягость Бонакэ.

Бонакэ по-прежнему питал нежную привязанность к Клеманс Дюваль и к ее отцу. Когда в этой же деревне продавался один домик, то доктор дал им об этом знать. А так как они хотели скрыть свою жизнь подальше от посторонних глаз, то предложение доктора купить дом было принято ими с радостью. И вот уже четыре года эти люди, перенесшие жестокие испытания, жили маленькой колонией настолько счастливо, насколько возможно быть счастливым, пережив подобные бедствия.

Без сомнения, глубокие раны зарубцевались, но навсегда осталась болезненная чувствительность: очень часто какое-нибудь воспоминание, какое-нибудь число, слово, невольный намек заставляли Клеманс Дюваль и Марию вздрагивать, и тогда в их глазах блестели с трудом сдерживаемые слезы.

Конечно, добрый Жозеф утратил наивную и откровенную веселость, а полковник Дюваль во время длинных прогулок на горе подолгу стоял в мрачной задумчивости. Словом, отпечаток грусти лег на всех лицах, когда-то таких веселых, милых, сиявших любовью, невинностью, счастьем.