В горле у Ромодановского булькало, хрипело страшно.

Меншикову подали табуреточку.

Фёдор Юрьевич был особой, от которой Пётр тайн не держал. Служил князь Ромодановский ещё отцу его — Алексею Михайловичу, позже поставлен был спальником к новорождённому Петру. Царь дал ему звание князя-кесаря и поставил во главе правительства. Характер у старого князя суров. Но Ромодановский властью не злоупотреблял, а к блеску золота, ослепляющего натуры и сильные и незаурядные, наделённые талантами многими, был безразличен. В воровстве упрекнуть его никто не мог, хотя охотники к тому были. На службе царской врагов он нажил немало. Но только шипеть могли недруги, язык не высовывая, так как Фёдор Юрьевич язык бы тот злой вырвал с корнем.

К Ромодановскому Меншиков заехал с тайной мыслью. Князь Фёдор Юрьевич стоял во главе Преображенского приказа и в деле сыска был мастер великий. А дело то тонкое. Баловать люди стали много. За человеком не пригляди, он далеко уйдёт. Князю-то, подвинувшись ближе, светлейший и пересказал тёмные слова Кикина, в Митаве говорённые.

Ромодановский закрыл глаза и долго лежал молча. Светлейший даже забеспокоился.

— Фёдор Юрьевич, Фёдор Юрьевич... Князь! — воскликнул тревожно.

Глаза Ромодановского раскрылись.

— Алексашка Кикин, — сказал он, — вор и царёву делу изменник. О том я давно ведаю.

Слова Ромодановский выговаривал тяжело, словно глыбы каменные ворочал.

— Кикин барашком был послушным да мягким, когда под рукой царёвой ходил денщиком. А как на интендантство в Адмиралтействе сел, проворовался тотчас. — Вздохнул: — Да и не о том речь... Кто царю не виноват и богу не грешен... Праведников, почитай, и нет... Праведники... Крылья у них белые, а в подкрылках какая чернота — неведомо. Боялся я праведников, всегда боялся. Грешник — он весь перед тобой, как на ладони. С ним легше... Но я о другом. Есть люди, которым по башке дать за дело — благо. Такой шишку обомнёт, подумает и лучше прежнего станет. Недаром говорят: «За битого двух небитых дают». Есть и другие: шишка, набитая у такого, всю жизнь рогом торчит, и если он вновь к добру пристанет, то воровать втрое будет против старого. Глотки будет рвать людям. А за руку схватят — зубы покажет на аршин больше прежних. Так вот Кикин — из тех.

Меншиков ловил каждое слово Ромодановского с великим вниманием. Знал: князь пустого не скажет. Смолчит, коли не знает.

— За воровство Кикина, — продолжал князь, — я в застенок его брал. Но кнутом не бил и на дыбу не поднимал, а попугал маленько. От страху паралик его расшиб. И он лежал колодой неподвижной, да так бы и сдох.