— Ну и что ты теперь скажешь о своем дружке, Милт? — присоединялся отец Майк.

— Я скажу, что все это чушь!

Хуже становилось, когда разговор заходил о Кипре: В вопросах внутренней политики позицию Мильтона разделял Джимми Фьоретос. Но как только речь заходила о Кипре, они оказывались по разные стороны баррикад. Спустя месяц после турецкого вторжения, как раз в тот момент, когда Соединенные Штаты собирались начать мирные переговоры, турецкая армия нанесла еще один удар. На этот раз турки заявили свои претензии на большую часть острова. Уже натягивали колючую проволоку и устанавливали сторожевые вышки. Кипр, как Берлин или Корея, оказался поделенным надвое.

— Вот теперь они показали свое истинное лицо, — говорил Джимми Фьоретос. — Они планировали это с самого начала. А вся эта белиберда о защите конституции была только предлогом.

— Они нанес-с-сли нам удар в с-с-спину, — хрипел Гас Панос.

— Что значит «нам»? — возмущался Мильтон. — Ты где родился, Гас? На Кипре?

— Ты знаешь, о чем я говорю.

— Америка предала греков! — грозил пальцем Джимми Фьоретос. — И все это двуликий Киссинджер! Может пожимать руку и одновременно писать тебе в карман.

Мильтон только качал головой. Потом он воинственно опускал подбородок и начинал издавать неодобрительные лающие звуки.

— Мы должны делать то, что соответствует нашим национальным интересам.

И тут Мильтон поднимает голову и произносит:

— Да пошли эти греки к черту!

Таким образом, в 1974 году мой отец, вместо того чтобы, посетив Бурсу, возродить свои корни, отрекся от них и, оказавшись перед выбором между родиной предков и собственным отечеством, не колеблясь выбрал последнее. А мы тем временем, сидя на кухне, слушали крики, звон бьющихся чашек, ругань на английском и греческом и топот покидающих дом ног.

— Одевайся, Филлис, мы уходим! — кричал Джимми Фьоретос.

— Но мне не надо одеваться — на улице лето, — отвечала Филлис.

— Тогда собирайся, если тебе есть что собирать!

— Мы тоже с-с-с… уходим, у меня что-то с-с-с… пропал аппетит.

И даже любитель оперы дядя Пит вклинивается со своей репликой:

— Может, Гас и не вырос в Греции, зато я, как ты наверняка знаешь, родился именно там. Ты говоришь о своей родине, Мильтон. О родном доме своих родителей.

И все расходятся. С тех пор никто из них больше не появлялся в нашем доме. Ни Джимми и Филлис Фьоретос, ни Гас и Элен Панос, ни Питер Татакис. Бьюики отъезжают от Мидлсекса, оставляя в нашей гостиной тяжелый осадок. На этом воскресные обеды закончились. У нас больше не собирались большеносые мужчины, сморкавшиеся со звуком приглушенных фанфар. Исчезли щипавшие меня за щеки женщины, напоминавшие Мелину Меркури в ее поздние годы. А главное — затихли споры. Испарились доводы и аргументы, примеры и цитаты из великих мертвецов, а также бичевание и критика бесславно живущих. Никто больше не руководил правительством, сидя на наших козетках, никто не перекраивал систему налогообложения и не вел философских споров о роли власти, демократического государства и шведской системы здравоохранения, созданной доктором Фьоретосом (не более чем однофамилец). Закончилась эпоха. Навсегда. Больше никаких воскресений.