По залу прошло заметное движение, но тотчас все стихло. Все взгляды устремились на меня. Я, со своей стороны, оглядел сотрудников. Видит бог, я заставил их долго дожидаться этого часа. Я еще читал сомнения на некоторых лицах, но именно мне надлежало разогнать сомнения и увлечь за собой всех. Еще отчетливее, чем в предшествующие дни, я вспомнил свои первые годы. В те времена мне не стоило никаких трудов заразить своими восторгами собравшихся в зале людей. Теперь же мне предстояло показать, могу ли я еще убеждать и будить дремлющие возможности: в ком-то — честолюбие, а в ком-то — желание наконец воплотить в жизнь еще одну частицу идеала.

Я продолжал свою речь, они внимательно следили за моими рассуждениями, и я невольно заговорил прежним, развязно-бойким тоном. Я заставил их дружно рассмеяться какой-то шутке и так же внезапно смолкнуть, потому что шутка была вовсе не шутка.

— Заключительный лабораторный отчет должен — это в-десятых — учитывать требования водоснабжения. — И к фрау Дегенхард: — Непременно включите это ради доктора Папста, — и дальше все в той же непринужденной манере.

Взгляд мой задержался на Вильде, но меня ничуть не смутило, что гигант выпрямился и в упор глядит на меня. А уж странная улыбочка Кортнера меня и подавно не задевала.

Бледный и щуплый Кортнер, сидящий рядом с Хадрианом, даже и сам не сознает, что наполняет его в этот час таким эйфорическим возбуждением, несмотря на серьезнейшие домашние неприятности. Покуда Хадриан мало-помалу выходит из затянувшегося статуса спящей красавицы, потому что тема разговора не может не увлечь его как химика, Кортнер все в большей степени ощущает себя незваным гостем. Ланквиц переговорил с ними обоими, причем, едва Хадриана познакомили с одной стороной дела: ему, мол, надлежит перейти в распоряжение рабочей группы Киппенберга, — Кортнер побледнел как полотно, но, услышав «с другой стороны», живо уразумел: речь идет лишь — и это сугубо конфиденциально — о кратковременном подчинении.

Кортнер всегда понимал Ланквица и его тревоги лучше, чем кто-либо другой. Отчетливо и без малейших угрызений совести вспоминает он о том отзыве, который подписывал совместно с Ланквицем. У него вообще феноменальная память на события, при которых кто-нибудь обнаружил какую-нибудь слабость. Это вполне соответствует его мировоззрению: мы живем не в стеклянной колбе, как преобразователь мира Босков, который ухитряется даже действовать в соответствии с проповедуемыми им принципами. Мы живем, так сказать, в гуще жизни, а жизнь не отличается идеальной чистотой и вообще порой недалеко ушла от свинарника. Если же хочешь чего-то достичь, не надо бояться грязи. При этом можно и запачкаться — не без того. Другие тоже пачкаются. И коль скоро ты видишь, какая грязь пристала к подошвам твоих ближних, можно и себе позволить малость грязцы. Тогда, если кто-то чего-то от тебя захочет, достаточно помешать грязь, чтобы поднялась хорошая вонь, и все умолкнут. Господину Киппенбергу тоже придется помалкивать, если дело дойдет до этого.