— Что?

— Закрой рот и двигай отсюда.

— Но я хотел… — Он осекся. Реардэн насмешливо улыбнулся:

— Ты хотел сказать, что это я должен придержать язык, потому что сила на моей стороне, что я должен уступить тебе, потому что у тебя ничего нет за душой.

— Что за странная, грубая манера формулировать этические нормы!

— Но ведь именно в этом суть твоей этики?

— О нравственности нельзя рассуждать в категориях материальных понятий.

— Но мы рассуждаем о работе на сталелитейном заводе, и уж позволь, что может быть более материальным?

При этих словах Филипп как-то сжался, глаза еще больше потускнели и словно подернулись пленкой, как будто такое место, как литейный цех, его пугало, было ему настолько неприятно, что он отказывал ему в праве на существование. Он тихо, упрямым тоном, будто декламируя шаманское заклинание, произнес:

— В наши дни и в наше время всеми признано как нравственный императив, что каждый человек имеет право на труд. — Он возвысил голос: — Я имею право работать!

— Вот как? Так иди и возьми свое право.

— Что?

— Возьми свою работу. Сорви с куста, на котором она, по твоему мнению, растет.

— Я хочу сказать, что…

— Ты хочешь сказать, что она не растет на кусте? Хочешь сказать, что нуждаешься в рабочем месте, но не можешь создать его? Хочешь сказать, что имеешь право на рабочее место, которое должен создать для тебя я?

— Да!

— А если я его не создам?

Секунды шли, молчание затягивалось, Филипп не находил ответа. Наконец он сказал:

— Я тебя не понимаю. — Он произнес это сердитым тоном человека, который играет опробованную роль, оперирует проверенными формулами, но, к своему изумлению, получает в ответ неожиданные реплики. — Не могу понять, почему с тобой стало невозможно разговаривать. Никак не пойму, какую теорию ты развиваешь и…

— Понимаешь, прекрасно понимаешь.