Однако они благополучно добрались до дома судьи (бунтовщики в это время, как мы уже знаем, были заняты обсуждением более важных дел), и мистер Хардейл постучал в дверь. Так как по городу ходили слухи, что бунтовщики собираются убить сэра Джона, то в доме всю ночь дежурили констебли. Одному из них мистер Хардейл изложил свое дело, а тот, найдя его достаточно неотложным, согласился разбудить судью, и мистер Хардейл был немедленно принят.

Убийцу тут же, не теряя времени, отправили в Ныогет. Тогда это было новое здание, только что отстроенное и считавшееся неприступным. Когда был изготовлен приказ об аресте, трое полицейских покрепче связали убийцу (он, видно, пробовал в карете освободиться и ослабил веревки), заткнули ему рот кляпом, чтобы он не мог позвать на помощь при встрече с бунтовщиками, и сели с ним в карету. Эти трое были вооружены до зубов и представляли достаточно надежный конвой, но на всякий случай они еще опустили занавески, так что карета казалась пустой, и предложили мистеру Хардейлу ехать впереди, подальше, чтобы не привлекать к ней внимания.

Эти предосторожности оказались не лишними: проезжая по городу, они несколько раз встречали группы мужчин, которые несомненно остановили бы карету, если бы не считали ее пустой. Но, так как ее пассажиры ничем не выдавали своего присутствия, а кучер, чтобы избежать расспросов, нарочно глазел по сторонам, то они беспрепятственно доехали до тюрьмы, преступник был вмиг высажен и очутился за ее надежными и мрачными стенами.

Мистер Хардейл зорко, с напряженным вниманием следил за тем, как его заковывали, потом отвели в камеру и накрепко заперли дверь. Даже выйдя уже на улицу, он постоял, потрогал окованные железом ворота, провел руками по каменной стене, словно желая убедиться, что она настоящая, порадовался ее толщине. И только в ту минуту, когда, отвернувшись, наконец, от ворот тюрьмы, он глянул на пустую улицу, такую тихую и безлюдную в это ясное утло, он вдруг ощутил, какая тяжесть у него на душе, какая тревога за близких. Потеря дома уже казалась ему лишь каплей в море его несчастий.

Глава шестьдесят вторая

Глава шестьдесят вторая

Оставшись один, заключенный сел на койку и, упершись локтями в колени, подперев руками подбородок, просидел в такой позе несколько часов. Трудно сказать, о чем он думал. Мысли его были смутны, неопределенны, и только временами останавливались на его нынешнем положении и обстоятельствах, которые привели его сюда. Трещины в каменном полу и между кирпичами стен, решетка на окне, железное кольцо, вделанное в пол, — вот какие, странно мешавшиеся одна с другой мелочи вызывали в нем неописуемый интерес, поглощали все его внимание. Правда, за всеми его мыслями таилось где-то неясное сознание вины и страх смерти, но это было так смутно, как боль, которая беспокоит спящего: она врывается в его сны, отравляет все блаженные грезы, отнимает вкус у приснившихся ему яств, всю прелесть у музыки, даже радость превращает в несчастье, а между тем эта боль во сне — не физическое страдание, а нечто бесформенное, неосознанное, только тень ощущения, всепроникающая, но сама по себе не существующая, невидимая, неосязаемая, неуловимая до той минуты, когда человек просыпается и вместе с ним просыпается настоящая мучительная боль.