День клонился к вечеру, и во всех углах и закоулках города стал скопляться мрак, словно втихомолку пробуя свои силы перед тем, как смело выползти и открыто завладеть улицами. А в это время Барнеби сидел в своей камере, дивился царившей кругом тишине и тщетно напрягал слух, чтобы услышать шум и крики, еще недавно раздававшиеся везде с наступлением темноты. Подле него, держа его руку в своей, сидела та, чье присутствие вселяло в его душу мир и покой. Убитая горем, она сильно исхудала, переменилась, но в его глазах она была все та же.

— А что, мама, — спросил он после длительного молчания, — долго меня продержат здесь? Сколько еще дней и ночей?

— Недолго, родной. Надеюсь, что недолго.

— Надеешься! Да ведь твоя надежда не раскует этих цепей. Я тоже все время надеюсь, но им до этого дела нет. И Грип надеется, но кто думает о Грипе?

Ворон каркнул отрывисто и уныло, что на вороньем языке явно означало «никто».

— Да, кто, кроме тебя и меня, думает о Грипе? — продолжал Барнеби, приглаживая взъерошенные перья своего друга. — Он здесь совсем перестал болтать. Ни единого слова не хочет говорить в тюрьме — вот как захандрил! Целыми днями сидит в темном углу, то дремлет, то смотрит на свет, который прокрадывается сквозь решетку, и тогда его блестящий глазок сверкает, как будто в него залетела искра во время пожара и не гаснет до сих пор. Но кто пожалеет Грипа?

Ворон снова каркнул: «Никто!»

— А кстати, — Барнеби перестал гладить Грипа и, положив матери руку на плечо, с беспокойством заглянул ей в глаза. — Если меня убьют… А меня хотят убить, я слышал, как это говорили… Что будет с Грипом, когда меня повесят?

Знакомое ли слово, или ход собственных мыслей вдруг вызвали в памяти Грипа его любимую фразу, — он крикнул: «Не вешай носа!» — но, не докончив, откупорил только одну бутылку и снова слабо каркнул, — казалось, даже на такую коротенькую фразу у него не хватает духу.

— Может, и его убьют, как меня? — сказал Барнеби. — А хорошо бы, если бы ты, я и он могли умереть вместе! Никому из нас не пришлось бы тосковать. Ну, да пусть делают, что хотят, — я не боюсь их, мама!

— Тебе не сделают ничего худого, — выговорила мать с трудом — ее душили слезы. — Они и пальцем тебя не тронут, когда узнают все. Я уверена, что не тронут.

— О, не будь так уверена! — воскликнул Барнеби. Ему доставляла своеобразное удовольствие мысль, что он проницательнее матери и не обманывается, как она. — Меня заметили с самого начала. Я слышал, как они говорили это вчера вечером, когда вели меня сюда, и думаю, что это правда. Но ты не плачь, мама! Они говорили, что я — смельчак, и это верно, я ничего не боюсь и не буду бояться. Ты, может, считаешь меня дурачком, но умереть я сумею без страха, не хуже всякого другого. Ведь я же ничего плохого не сделал, правда? — добавил он быстро.