Так оно и оказалось. Не успели они сдать в гардероб свои пальто, как еще в холле к ним подскочила официантка, провела в пустой зал, посадила за стол и подала меню.

— Ну а ты-то как живешь? — спросила Халька. — Как дома, на работе?

— Ничего нового, — ответила Ульрика, пробегая глазами меню. — Как у всех: то белая полоса, то черная. Сегодня у нас в школе педсовет был. Не знаю, как в других областях, но в моей, то бишь в народном образовании, похоже, заправляют клинические идиоты. У всех у них на уме только одно: перепрофилирование комбината. Хотя на самом комбинате пока еще толком никто не знает, что он будет выпускать, мы уже обязаны внести коррективы в наши учебные планы. Как нам заявили на педсовете, не следует больше внушать ученикам, чтобы они шли в плавильщики, шихтовики и тому подобное — сейчас спрос на совсем другие профессии, я уж не помню какие. А если кто-то из ребят захочет избрать другую стезю, допустим стать музыкантом, то это следует расценивать как блажь, несовместимую с интересами народного хозяйства. Я не могла слушать подобную чушь, ну и, конечно, высказала все, что по этому поводу думаю. А дома… что тебе сказать?..

Сдвинув рукав пуловера, она взглянула на часы и улыбнулась.

— Юлия, наверное, сейчас по телевизору вечернюю сказку смотрит. Надеюсь, Ахим сумеет уложить ее в кровать без обычных истерик.

— Истерик — с чьей стороны?

— С обеих. Но вот кто действует на Юлию, как успокоительное лекарство, так это Эрих. Ой, прости…

Ульрика осеклась, испугавшись, что сыплет соль на Халькины раны, и потому воздержалась от рассказа еще и о том, как Эрих провел свет в игрушечный домик Юлии и какой это вызвало у нее восторг.

— Слушай, не надо со мной говорить как с больной. Я в деликатностях не нуждаюсь.

И Халька принялась рассказывать о себе, откровенно и беспощадно. Из ее сбивчивых слов Ульрика узнала и о ее давней сексуальной неудовлетворенности, и о невнимании Эриха, всецело поглощенного заводскими делами и работающего на износ, и о ее тщеславном желании стать мастером вопреки воле мужа, который, будучи простым рабочим, воспринимал это как удар по своему мужскому честолюбию, сам же, однако, ничего не предпринимал для своего профессионального роста… Да, она во многом виновата, но, с другой стороны, она тоже личность и тоже хочет чего-то добиться в жизни. Для этого ей нужно понимание, но у Эриха она его не нашла, зато — даже если потом поняла, что ошиблась, — нашла у другого…

Ульрика слушала Хальку и разглядывала ее. Им подали кофе и шварцвальдский вишневый торт, обильно посыпанный шоколадом. На Хальке было какое-то блеклое платье, придававшее ей аскетичный вид. Глаза ее горели, говорила она с болью и вместе с тем радуясь, что может наконец излить душу. Она начала вспоминать прошлое, искать истоки своего разлада с Эрихом, не жалея себя и ничего не приукрашивая. Разволновавшись, она заговорила громко, настолько, что Ульрика была вынуждена попросить ее быть потише, поскольку за соседними столиками на них уже начали оборачиваться.