— Шиве ты скажешь то же самое?

— Если я скажу Шиве, что это мое предсмертное желание, он его выполнит. Но вдруг Шива не догадается, как его следует выполнить, что именно… излечит Стоуна. Для этого надо нечто большее, чем передать на словах. — Он задумался. — Кстати, насчет Шивы. Прости его, как бы он ни был перед тобой виноват.

Он меня ошеломил. Неужели он заранее спланировал этот разговор? Или мысль про Шиву пришла ему в последнюю минуту? Не думаю, чтобы Гхош догадывался, насколько глубока моя рана, насколько горька обида. Все-таки то, что произошло между мной и Шивой, касается отношений сугубо личных, и Гхошу не следует вмешиваться.

— Я постараюсь разыскать Томаса Стоуна. Ради тебя. Но… По вине этого человека умерла моя мама. Монахиня. Которая забеременела от него. А он бросил детей. И до сих пор никто не может понять, как это все вышло.

Голос мой сорвался. Гхош молча смотрел на меня. А я вдруг весь обмяк, я больше не сопротивлялся. Я выполню волю умирающего.

Умер Гхош через неделю, в том же кресле. Мы с Шивой держали его за левую руку, матушка — за правую. Алмаз, исхудавшая вследствие строгого поста, положила руку ему на плечо, Хема присела на ручку кресла, и Гхош припал головой к ее телу.

Генет не нашли. Гебре послал к общежитию такси, но оно вернулось ни с чем. Сам Гебре стоял рядом с Алмаз и молился.

Дыхание у Гхоша было затруднено, но Хема по его просьбе дала ему морфий, чтобы «разъединить мозг и голову», и тем хоть и не избавила от удушья, но сняла страдания.

На миг он открыл испуганные глаза, посмотрел на Хему, потом на нас, улыбнулся и смежил веки. Хочется думать, что его последний взгляд запечатлел образ семьи, его плоти и крови, ведь в нем и вправду текла наша кровь.

Вот так он перешел из жизни в смерть, просто, бесстрашно, убедившись напоследок, что с нами все хорошо.

Когда его грудь перестала вздыматься, мое горе смешалось с облегчением: который день я сначала отслеживал его вдох и только потом дышал сам. Знаю, Хема тоже испытала нечто подобное, когда приникла к нему и зарыдала.

Со смертью Гхоша я по-новому стал понимать слово «потеря». Я потерял маму и отца, потерял генерала, Земуя, Розину. Но подлинной потерей был Гхош. Рука, которая похлопывала меня и укладывала в кровать, губы, которые мурлыкали колыбельные, пальцы, которые учили меня выстукивать грудь, пальпировать увеличенную печень и селезенку, сердце, на биении которого я учился понимать сердца других, замерли.

С его смертью бремя ответственности перешло ко мне. Он предвидел это. Он вручил мне скальпель, хотел, чтобы из меня вырос доктор, превосходящий его, который потом передаст знания своим детям и внукам.