И все же глаза я потихоньку приоткрывал. Тогда говорили: — Нет, это все же не кома. Понимаете, голубушка… Посмотрите, энцефалограмма не совсем плоская. Безусловно. Имеем отдельные вспышки…
Кто-то мне светил в глаза, потом возвращались сумерки. Куда-то еще кололи. — Имеем, кроме того, подвижность…
Мегрэ ныряет в такой плотный туман, что даже не видит, куда ступает.[6] Видит, что в тумане полно человеческих фигур. Чем дальше идет комиссар, тем оживленней становится таинственная жизнь в тумане. Мегрэ? Элементарно, дорогой Уотсон, элементарно, как десять негритят, именно туман-то и укрывал собаку Баскервилей.
Полоса белых паров поднялась над горизонтом значительно выше, постепенно теряя сероватый цвет.[7] Вода стала горячей и приобрела совсем молочную окраску, дотрагиваться до нее неприятно. Мы мчимся прямо в обволакивающую мир белизну, перед нами разверзается бездна, будто приглашая нас в свои объятья.
Я слышал разговоры рядом, хотел закричать, что я тут. Что-то дико шумело, будто бы меня грызли острозубые жениховские машины.[8] Я был в исправительной колонии.
Тяжесть на голове, будто напялили железную маску. Вроде видятся голубые огни.
— Зрачки разного диаметра…
Фрагменты моих мыслей. Я пробуждался, это несомненно. Но я не мог пошевелиться. Только б суметь забодрство-вать… Сколько я проспал? Часов, дней, столетий?
Вернулся туман, слова в тумане, слова о тумане.
Что за язык? Я будто плыл в море, и берег был рядом, но мне не удавалось добраться. Никто меня не видел, меня уволакивало отливом.
Пожалуйста, скажите что-нибудь, пожалуйста, дотроньтесь до меня. Чья-то рука на лбу. Насладительно. Звучит другой голос: — Голубушка, известны случаи, когда пациент просыпался, вставал, брал шляпу и шел домой.
Кто-то лез все время с мигающей лампочкой, бренчал камертоном, подсовывали под нос чеснок, горчицу.