Когда Сьюзен и Бен вернулись в столовую, Тодд испытал облегчение. Он не любил оставаться наедине с братом жены. Не то чтобы вещи такого рода действовали ему на нервы. В них присутствовало скорее социальное затруднение, чем какой-либо телесный дискомфорт. Странное чувство, странное. Собственно, даже и не социальное, в строгом смысле этого слова, потому что у них всегда имелась тема для беседы — система образования. По счастью, этот тип был учителем. Всякий раз, как Тодд и Вилл оказывались один на один, кто-то из них обязательно заводил разговор о прискорбном состоянии американской образовательной системы, и они мусолили эту тему, пока не возвращалась, чтобы спасти их, Сьюзен. Так что нет, не чисто социальное. Дело, наверное, в том, что присутствие ее брата в доме отдавало какой-то чрезмерной вольностью. Казалось, что в дом залетела птица. Брат Сьюзен создавал примерно такое же ощущение диковатой угрозы. Никто в этом не признается, но ведь каждый из нас побаивается жаворонка, сойки — да хоть воробья, когда тот залетает в наш дом и начинает порхать по комнатам. Такое любого достать способно. Пренебрежение ко всему, ощущение жизни, которой здесь отнюдь не место. В общем, когда Сьюзен и Бен вернулись, он почувствовал себя так, точно кто-то изловил эту сумасшедшую птицу.

Увидев Сьюзен, Вилл в который раз удивился, хоть и отсутствовала она всего несколько минут. Она старела, вот что удивляло его. Не само старение, но то, что сестра обращалась в одну из тех жилистых, покрытых лаком женщин, про которых говорят: «Когда-то была красива». То, что Сьюзен когда-то была красавицей, а ныне взяла курс на закат. Когда ее сын угрюмо опустился на стул, Сьюзен сообщила:

— Он потратил столько сил на домашнюю работу по естествознанию, что я решила накормить его десертом, а после отправить в кровать.

Ненормально, конечно, что Сьюзен начала приобретать усталый вид, а Зои выглядит лучше, чем когда-либо прежде. Зои, больная, живущая с сыном в Ист-Виллидж без каких бы то ни было денег. Зои, ставшая в последнее время бледной и четкой, как роза. Что же, Сьюзен купила сразу полный комплект, не так ли? Вышла за адвоката, за украшенный колоннами дом в Коннектикуте и обязалась быть в дальнейшем сокровищем. А теперь начинает проступать наружу напряжение сил, которого это потребовало. Такую цену и платят люди за упорядоченное существование, за покорство. Вилл любил Сьюзен, жалел ее, но при этом скрупулезно выискивал свидетельства того, что она несчастна. Разумеется, ей приходится расплачиваться горем за все, что она получила. Виллу было стыдно, и тем не менее он не мог не желать для нее какой-то кары за ее республиканское благополучие, за поддельно сельский интерьер ее дома, за недалекого мужа, политические воззрения которого были лишь немногим левее воззрений Гитлера, и за их сына, росшего в таком безоговорочном богатстве, что, став взрослым, он сможет по-настоящему, всерьез навредить нашему миру. Вилл мирился с визитами в дом сестры, но удовольствия от них не получал. Он говорил Гарри, что ощущает себя антропологом, пытающимся зафиксировать обряды и ритуалы древней культуры, которая начинает разваливаться под бременем накопленной ею истории, упрямой веры в то, что можно жить и не изменяться. Вспомнив о Гарри, Вилл извинился и ушел в свою комнату, чтобы позвонить ему. Сказал, что забыл известить Гарри о том, что благополучно добрался до Коннектикута, хотя на самом-то деле ему просто хотелось услышать голос Гарри, звучащий среди здешних сосновых буфетов, старинных зеркал, аманитских стеганых одеял, медных горшков и ситцевых наволочек, услышать, ясно сознавая тот никем вслух не признанный факт, что, не будь он братом Сьюзен, ее муж и сын никакого удовольствия, принимая его в своем доме, не испытывали бы. Он хотел, чтобы Гарри напомнил ему: эти люди побеждают далеко не всегда.