– Вы не любите француженок, Мори́с? – прошептала она ему в ухо.
– Люблю, но…
–
Если он сейчас поддастся, а она потом расскажет Леону, он пропал. А если не поддастся, то оскорбит ее и она его выдаст. Что бы он ни сделал, все будет плохо.
– Сильветта, я обручен, – выдавил он.
Она удивилась. И улыбнулась:
– В Триесте? – Она произнесла это с легкой иронией, будто хотела сказать:
Сильветта воспользовалась его замешательством как щелочкой в двери, обвила руками его затылок и прильнула к нему всем телом.
– Просто притворитесь, Мори́с, что вы любите меня. Лучше сладкая ложь, чем горькая правда. Обманите меня,
Он разучился врать. Все, чему его научили в пропагандистской роте, – переключение акцентов, пустая риторика, напор – все куда-то ушло. И вдруг его пронзила – посреди мешанины из чувств – отчетливая мысль: он не может ее поцеловать не из-за Леона и не из-за Фанни в Берлине, нет, – из-за той единственной, кто для него важен, из-за Ясмины. Губы Сильветты коснулись его. Нежные, манящие, ненасытные.
Он оттолкнул ее.
Сильветта испуганно замерла. Открыла глаза – непонимающие, будто спросонья.
– Простите меня…
И тогда она поняла. Должно быть, прочитала в его глазах.
– Нет у вас никакой невесты. Это все из-за Ясмины.
Наполовину утверждение, наполовину вопрос. Может, он еще мог в тот момент отговориться. Но он молчал. И теперь она знала наверняка. Она пошатнулась, точно раненый зверь, но тут же совладала с собой.
– На что она вам? Эта девка вам не ровня.