И, не сказав больше ни слова, она взяла пальто и ушла. Мориц пребывал в странном состоянии – будто через его каморку пронесся ураган. Вся его тренированная глухота исчезла, уступив место сбивающей с ног уверенности: он любит ее. Но что толку от любви, которой отказано в жизни?

Он должен был найти выход из своей невидимости.

* * *

На следующее утро Мориц отправился к Сильветте. Он не мог допустить, чтобы Ясмина страдала. Его переполняла ярость, какой он никогда не испытывал, такая неукротимая и мощная, что его плащ невидимки того и гляди мог взорваться. Кабриолета Леона у виллы не было. Эвкалипты шумели на холодном осеннем ветру. Мориц поднялся к двери. Взялся за тяжелое железное кольцо и постучал. Сильветта, должно быть, заметила его из окна, потому что не удивилась, открыв дверь.

– Мори́с. Вы? Здесь?

На ней было прозрачное белье, поверх – пеньюар, который она запахнула.

– Добрый день, мадам. Можно войти?

Сильветта открыла дверь чуть пошире, удостоверилась, что никто из соседей не видит, и отступила в сторону, впуская Морица.

– Если бы Леон знал, что вы придете…

– Пожалуйста, уделите мне минуту, мадам, и я тотчас уйду.

И тут, прямо посреди салона Сильветты, которая даже не предложила ему сесть, он почувствовал себя ужасно… видимым. Искусство невидимости держалось на том, чтобы изгнать все желания, кроме одного – исчезнуть. От людей ему было нужно одного – чтобы они его не замечали. Но если ты желаешь чего-то еще, тебе нужно выйти, нужно показаться.

– Что случилось, Мори́с? Вам плохо?

– Нет, нет, я… – В горле у него пересохло. Он откашлялся. – Я хотел бы вас попросить кое о чем.

– Да?

– То, что вы сказали Ясмине. Я знаю, что это неправда.

Лицо Сильветты обратилось в маску ожесточенности.

– Это ее очень ранило. Пожалуйста, скажите ей, что это неправда.

Губы Сильветты растянулись в насмешливой улыбке, глаза остались холодными. Мраморный сфинкс.

– Вы влюблены в Ясмину!

Мориц пытался отыскать слова возражения, спрятать в защитный панцирь чувства, которые не должен был никто видеть.