На кладбище я спрятал глаза за темными очками и, несмотря на то что официально считался лучшим другом Болоса, уступил свое место более новым друзьям, недавним товарищам по партии, в которой он состоял так недолго, представителям власти, говорившим о заслугах политика, перед которым открывалось такое блестящее будущее. И далеко вдали, молча, стояла Мария, она даже не спросила меня, почему я позвонил как раз в тот момент, когда Болос, скорее всего, умирал, и была ли эта авария действительно аварией. Я не смог снять очки, потому что был уверен, что никакая это не авария и что знали об этом только бедняга Франклин и я. И убийца, разумеется. И как ни странно, мне совсем не было страшно, несмотря на угрозу, произнесенную хриплым голосом, сказавшим: «Товарищ Симон, теперь очередь за тобой». А с моря дул теплый ветер. Микелю было почти не слышно, о чем говорили коллеги депутата. Мне нечего было сказать, кроме как: «Болос, зачем ты умер? Франклин, ведь было еще не время умирать!» И тогда я почувствовал: кто-то смотрит мне в затылок, и обернулся. И перед взглядом моим оказалось не море у подножия горы Монжуик, а старомодная борода и подернутые слезами глаза, уставившиеся в одну точку. В ту минуту присутствие Ровиры было мне неприятно, и я ограничился тем, что состроил гримасу, которая означала: «Привет, потом поговорим, отстань, до скорого свидания».

– Хорошо, – сказал Ровира.

А потом взял меня под руку и увел по поднимавшейся в гору дороге, по правую сторону которой виднелись могильные плиты, а по левую – бесконечное море, и начал говорить о судьбе и о случайности, о непредсказуемости дорожно-транспортных происшествий и о смысле дружбы.

– Я хочу побыть один, Ровира.

– Бедняга Болос остался один. Один, как камень.

Он взглянул на меня краем глаза, чтобы удостовериться, подействовала ли на меня цитата из песни Раймона[179]. Ровира, вечно ты опаздываешь на четверть века. И я почувствовал что-то вроде жалости к этому бородатому мужику в вельветовом пальто, который был так одинок – «один, как камень». И я решил не раскрывать ему тайны гибели нашего друга; тайны, ставшей для меня явной еще рано утром, потому что хриплый голос, уже казавшийся мне знакомым, опять позвонил мне на автоответчик в полшестого, и я услышал звонок и еще в полусне схватил трубку. Хриплый голос был не против со мной поболтать, хоть я еще и не совсем проснулся.

– Знаешь, что я задумал, сеньор Симон Женсана?

– Не знаю. Что?

– Я решил, что убью того, кому выпадет лучшая карта. Тебе выпала восьмерка бубен, а ему десятка треф.