— А теперь проваливай из моего дома, Лютер.

Лютер встал.

Когда он дошел до кухонной двери, Дымарь произнес:

— Ты хоть понимаешь, что тебе больше никогда в жизни так не повезет?

— А то.

Дымарь закурил.

— Тогда проваливай и больше не греши, оглодыш.

Вот и Элвуд-авеню. Лютер поднялся на крыльцо своего дома. Заметил, что перила облупились. Надо бы их перекрасить. Завтра — первым делом.

Но вот сегодня…

Для этого нет слов, думал он, открывая внешнюю дверь, затянутую сеткой. Внутренняя тоже оказалась не заперта. Десять месяцев прошло с той жуткой ночи, когда он уехал. Десять месяцев. Таскался по железкам, прятался, пытался быть другим человеком в том чужом городе далеко на севере. Десять месяцев вдали от того, что составляло единственный смысл его жизни.

В доме никого. Он остановился в маленькой гостиной, посмотрел в кухню, на заднюю дверь. Дверь открыта, и слышно, как скрипит, натягиваясь под ветром, струна для сушки белья. Он решил, что ему надо бы заняться и этим, капнуть в колесико масла. Он прошел через гостиную на кухню, ощутил там запах маленького ребенка, запах молока.

Он ступил на заднее крыльцо. Она как раз наклонилась к корзине, чтобы вынуть очередную выстиранную вещь. Но тут она подняла голову. И посмотрела. На ней была темно-синяя блузка и выцветшая домашняя юбка, желтая, ее любимая. У ног ее сидел Десмонд, сосал ложечку и пялился на траву.

Она прошептала:

— Лютер.

И все прежние мучения так и хлынули ей в глаза, вся печаль и боль, что он причинил ей, все страхи и волнения. Сможет ли она снова открыть ему сердце? Снова в него поверить?

Лютеру захотелось, чтобы глаза у нее стали другие, и он вложил в свой взгляд всю свою любовь, всю свою решимость, всю свою душу.

Она улыбнулась.

Просто не верится. Господи помилуй.

Она протянула ему руку.