— Ну, допустим, в один прекрасный день вы устроите эту свою революцию, — произнес он.

— Да.

— Что-нибудь изменится?

— Люди могут измениться. — Она надела одну туфлю.

Он покачал головой:

— Мир может измениться, а люди — нет. Люди всегда почти одни и те же. Так что даже если вы сместите Мачадо, есть большая вероятность, что вы его замените кем-нибудь похуже. За это время вас могут искалечить, могут…

— Я могу умереть. — Она изогнулась, чтобы надеть другую туфлю. — Я знаю, как это обычно кончается, Джозеф.

— Джо.

— Джозеф, — повторила она. — Я могу умереть, потому что один из товарищей предаст меня за деньги. Меня могут захватить садисты вроде сегодняшнего или даже хуже, и они станут пытать меня, и наступит время, когда мое тело больше не сможет этого вынести. И ничего достойного в моей смерти не будет, потому что в смерти никогда не бывает достоинства. Ты хнычешь, умоляешь о пощаде, и жидкое дерьмо течет из твоей задницы, когда ты наконец помираешь. И те, кто тебя убивает, смеются и плюют на твой труп. И меня быстро забудут. Словно… — она щелкнула пальцами, — словно меня никогда и не было. Я все это знаю.

— Зачем же тогда это делать?

Она встала и разгладила юбку.

— Я люблю свою страну.

— Я свою тоже люблю, но…

— Никаких «но», — отрезала она. — В этом разница между нами. Твоя страна — то, что ты видишь из этого окна. Верно?

Он кивнул:

— В общем-то, да.

— А моя страна — вот здесь. — Она постучала по груди, по виску. — И я знаю, что она меня не поблагодарит за мои усилия. Она не собирается отвечать взаимностью на мою любовь. Да это и невозможно, ведь я люблю не просто ее людей, ее здания, ее запах. Я люблю саму ее идею. А идея — то, что я сочинила сама. Получается, я люблю то, чего нет. Как ты любишь свою мертвую девушку.

Он не мог сообразить, что на это ответить, и просто смотрел, как она пересекает комнату и стаскивает с ширмы платье, в котором была на болоте. Когда они выходили из комнаты, она отдала платье ему:

— Сожги его, ладно?