Я вздрогнул:

– Чего?

– Того! Сам не чувствуешь?

– Нет. – Для пущей убедительности я покачал головой. – Нам, по-моему, чётко дали понять, что оттуда лучше держаться подальше.

– Ты там не проходишь даже?

– Нет, конечно!

– Ну и дурень. Я думала, до тебя тоже дошло. Виталий, вот, понял.

– Что понял-то? – поморщился я.

Лена отхлебнула чая, поморщилась и поставила кружку.

– Ему плевать, когда мы просто там ходим. Ему не нравится, когда мы бегаем.

– Чушь, – сказал я.

– Сам смотри. Ты тут сколько живёшь?

– Ну, лет пять, наверное.

– Вот, и я – год. Виталий родился тут вообще. И мы ни разу, ни разу не встретились! Никогда и нигде, кроме как на этом стадионе. Нас как будто кто-то свёл вместе там.

– Угу, свёл, а потом – выгнал, – кивнул я.

Лена помялась, явно собираясь сказать что-то глубоко личное. Наконец, выдавила:

– Было ведь хорошо, правда?

Я вспомнил тот день, когда Виталий фотографировал её. Вспомнил наше пари на батончики, беззлобные переругивания. Пожалуй, да. Сейчас всё это вспоминается, как какой-то потерянный рай. Что-то мы втроём находили друг в друге там, на этой беговой дорожке. Что-то, чего не могли найти нигде больше.

– Может быть, – сказал я нехотя. – Но я туда больше не вернусь. И тебе не советую, если жизнь дорога. Руки-то как?

Лена показала ладони. Неглубокие ранки почти затянулись.