Полковник Росс не сомневался, что тут все были по-своему счастливы: генералы, как фокус этого традиционного, отработанного до мельчайших деталей церемониала, получали порцию одного из наименее приедающихся человеческих удовольствий; марширующие после своего «равнение напра-во!» и прохода перед трибуной испытывали облегчение (в тот момент наивысшее из возможных удовольствий) от сознания, что малоприятный ритуал для них уже почти позади; зрители же вкушали приобщение к доблести и мужеству, к войне, облаченной в беззаветную верность долгу «Хора солдат» из «Фауста», наслаждались желанной передышкой от будничной войны, суточных норм продовольствия, определения категорий призывников и скудного пайка новостей, тем более что он, как обнаруживали многие и многие, фальсифицировался изъятием всех событий, знать о которых им было нежелательно, и добавлением обилия полуправд, в которые, как считалось, им было полезно верить.

Полковник Росс тоже был по-своему счастлив. Он наслаждался, что на час, а то и больше его оставили в покое. Здесь ничто не требовало его внимания. Время от времени перенося тяжесть с одной ноги на другую, полковник Росс мирно, лишь с легкой меланхолией созерцал живой, говорящий образ судьи Шлихтера, вот уже четверть века спящего в могиле.

В те дни, когда юный Росс благодаря удачному стечению обстоятельств (в сочетании, не отрицал он, с целеустремленным трудолюбием и неплохим интеллектом) получил возможность поработать у судьи Шлихтера, тот, уже в годах, держался с привычной величественностью, которая сквозила в любой мелочи. Речения судьи Шлихтера (другого слова для этого не подбиралось) не могли не ошеломить молодого человека, который бросил школу — особенно если он сожалел, что ее бросил, — и в двадцать лет твердо вознамерился возместить потери, на которые так легкомысленно обрек себя в шестнадцать. Лексические запасы судьи Шлихтера были столь огромны, что ему редко не удавалось подобрать длинное слово взамен короткого, каким обходятся обыкновенные люди. И эрудиция его не ограничивалась узкими пределами юриспруденции. Он ознакомился со всеми лучшими человеческими мыслями и словами и свободно, без малейшей запинки, ими оперировал. Юный Росс составил тайный список авторов, о которых следовало разузнать, и книги, которые следовало взять в библиотеке. На судью он взирал с почтительным благоговением.

Длилось это, без сомнения, несколько месяцев, но, пожалуй, лишь несколько, ибо юноша был наблюдателен и умел делать выводы. Немного освоившись в юридической среде, он не мог не заметить, что сливки местной адвокатуры хотя и покорно выслушивали округленные периоды старика Шлихтера, но без всякого почтения. Они не упивались тем, как он потчевал их Мильтоном или с ухватками провинциального актера декламировал двадцать строк Шекспира, а то и стихи Уитьера или Лонгфелло, уже более полувека назад навязшие у всех на зубах. Естественно, наступило время, когда при первых признаках того, что судья вот-вот Даст волю красноречию, юный Росс начинал испытывать невыразимые муки. Он заранее видел нарочито внушительную позу, слышал комично рокочущий голос; он со стыдом предвосхищал, как зрители в зале будут с насмешливой покорностью судьбе исподтишка возводить глаза к потолку, как обвинитель и защитник будут, прикрывшись ладонью, обмениваться нетерпеливыми, ироничными замечаниями. Неужто судья не догадывался, что над ним смеются — над старым напыщенным краснобаем.