Через неделю после этого разговора Тобольцев передал Лизе сперва письмо, потом телеграмму. Прочитав ее, она побледнела. «Неужели она так любит Степана?» — подумал Тобольцев.

За обедом Лиза сказала свекрови, игнорируя мужа, что чувствует себя плохо: у нее бессонница и головные боли. И поэтому она поедет завтра же к доктору.

— Я тебя подвезу, хочешь? — предложил Тобольцев. — Конечно, этого запускать нельзя…

Она покраснела и нежно улыбнулась ему.

— Я тоже еду искать квартиру, — сказала Катерина Федоровна. — Хочешь, вернемся вместе, Лизанька?

— Нет, нет… Пожалуйста, не связывай себя со мной. Я тебя задержу… Мне надо к портнихе… Я одна вернусь, Катенька!

Она очень волновалась, когда ехала с Тобольцевым на другой день.

— Это от него телеграмма? — тихо спросил он ее.

— Нет. Это деловая… Условленное свидание у меня на дому… Знаешь? Я очень боюсь, что Катя надумает заглянуть в Таганку…

— Не беспокойся! Я это уже предвидел. Жена будет ждать меня на квартире. И мы с нею вернемся вместе.

Она вспыхнувшими глазами приласкала его лицо.

— Милый!.. Спасибо!.. Ты меня выручил… Ты настоящий друг, Андрюша!

Она сжала его пальцы. Но когда она хотела отнять руку, он придержал ее, и она уже не противилась с захолонувшим сердцем. За каждую беглую ласку его она готова была платить собственной жизнью… Но она боялась выдать свое смятение и сидела неподвижно, щурясь от солнца и забывая раскрыть зонтик. Ее нежная рука в шелковой белой митенке, с жемчугами и изумрудами на длинных, красивых пальцах, беспомощно замерла в его горячей ладони.

На ней было белое платье и шляпа с огромными полями, которая шла к ней удивительно. Она всегда чесалась теперь по старинной моде тридцатых годов, как Жорж Занд чесался когда-то. И эта странная прическа поразительно подчеркивала ее «декадентскую» красоту. Она никогда не носила теперь иного покроя, кроме reforme, почти всегда была в белом, и складки ее платья так стройно падали, делая ее еще выше и тоньше. И шлейф ее платья так царственно ложился у ее длинных ног Дианы[209]. С тех пор как Тобольцев с отвращением отдернул руку от ее затянутой в корсет талии, она не косила ничего, кроме коротких лифчиков, и фигура ее и движения стали удивительно пластичными. Тобольцев глядел на нее с чувством артиста, из-под пальцев которого грубая глина, послушная таланту, превращается как бы чудом в законченное произведение. Да, она была его креатурой во всем, как в внешних, так и во внутренних формах жизни. Его влияние отразилось в ее вкусах, потребностях, привычках. Его влияние расшатало ее старое миросозерцание и разбудило все дремавшие силы и богатства ее души.