Камнедробилка начала с грохотом перемалывать огромные камни, над ней поднялось облако пыли, озаренное июньским солнцем. Солнце жарило немилосердно, поливая зноем загорелые тела рабочих, ковши с бетоном, подползающие к крану, крыши десятков строений: складов, бараков, конторы…

Паршивец Гейниц, здорово он вчера разбередил во мне желчь!

Бывает, что встанешь с левой ноги, подумала Мишь, и тогда без какой-либо причины весь день будет серым, настроение унылым, и, как ни стараешься радоваться жизни, ничего не выходит. Может, оттого, что на солнце пятна или атмосферное давление низкое, — интересно, какой рецепт прописал бы Роберт Давид против беспричинной депрессии? Возьмись за работу — а не поможет, попроси подружку влепить тебе оплеуху…

Уборку квартиры Мишь начала с чистки высокого зеркала в прихожей — и не сразу заметила то, что в нем отражалось. Молодая женщина в белом кухонном передничке вдруг заинтересовала ее.

Даже на минутку прервала работу, села на табуретку, недоверчиво разглядывая ту, в зеркале. Домохозяйка. Потому что три раза в неделю дергать за ниточки кукол, хоть это и оплачивается, да раз в кои-то веки придумать новую куклу — вряд ли можно считать это полноценным содержанием жизни. А как было бы, не уговори ее Мариан бросить медицинский? Всегда ли плохой студент становится плохим врачом?

Однако пора на кухню стряпать. Сегодня Мариан уезжает в Братиславу, завтра у него там лекция, и потому сегодня они оба, в виде исключения, пообедают не в столовке, а дома. Вот бы достать коврик с голубой вышивкой, повесить над газовой плитой: «Муженек из трактира придет— дома ужин и ласку найдет». Хотела бы я знать, потрясло бы это Мариана? Скорей всего, и не заметит, А заметит — скажет: «Что за идиотство?»

Часы на церкви святой Людмилы пробили полдень; ключ в замке…

— Привет, Мишь.

— Привет. Стол накрыт, муженек.

Мариан посмотрел на нее с легким недоумением. Заметил на столе конверт.

— От Ивонны после долгого молчания. Прочитай. Мариан сдвинул брови.

— Мне еще надо собрать вещички в дорогу, разыскать кое-какие бумаги… Может, сама прочитаешь мне ее писание?

Мишь вынула письмо.

— «…и я уже не работаю манекенщицей, — стала она читать, пропуская несущественное. — Шеф этого модного салона, где шьют для богатых немок и жен американских офицеров, вежливо намекнул, что у меня задница больно раздалась, грубиян… А я его обошла, раздобыла себе место в баре за стойкой, и это дает мне в два раза больше. Только вот с Моникой стало труднее: когда соседка, которая по вечерам за плату сидит с ней, сама хочет куда-нибудь уйти, мне приходится брать девчонку с собой и держать ее в каморке, где переодевается женский персонал. А это — прокуренная дыра, да еще крик, когда бабы перелаются; не очень-то идеальное место для четырехлетнего ребенка…»