— Но это же здорово, пан профессор! — Ивонна, ликуя, влепила ему поцелуй в щеку.

— Я сказал — место дежурной, но отнюдь не барменши, чтоб не было недоразумений.

— Я сравнительно неплохо понимаю по-чешски! Скажите только, вот у вас было такое известие для меня — отчего вы сразу не выложили?

— А ты с ходу обругала меня, я и слова не успел вымолвить. И потом— к чему спешить? «Всякое поспешание токмо скотам подобает», — говаривал Ян Амос Коменский. Нет, добрые люди никогда не выкладывают хорошую весть сразу — это всегда успеется. Только от дурных вестей слабый человек спешит избавиться поскорее, эгоистично и малодушно стремясь облегчить свою душу.

— Но это же прямо противоположно тому, что мне советовал Крчма! — говорил Камилл. — Руженка, ты ведь читала мои первые опыты в прозе. Теперь, спустя некоторое время, я признаю, что они — особенно «концлагерная» повесть— были перенасыщены анатомированием душевного состояния, постоянной интроспекцией героя, а может быть, и заражены чуждым влиянием…

Перед Камиллом чашка остывшего кофе, на рабочем столе Руженки раскрытая рукопись Камилла и листок, исписанный ее замечаниями.

— Ты ведь дашь мне потом свои заметки, правда? Я наверняка сумею извлечь из них что-нибудь полезное для себя.

Руженка, как бы спохватившись, переложила листок из руки в руку, словно не найдя места, куда бы его спрятать.

— Да здесь я просто для себя набросала, ты и не разберешь. Сущность могу изложить устно. Прямо скажу, поразил ты меня: после твоего «библейского» рассказа — а его действительно никак нельзя было издать, смысл-то уж больно аллегорический, — ты парадоксальным образом вдруг вернулся куда-то вспять, несмотря на современную тему…

— Это Крчма все гонит меня к социалистическому реализму…

Камилл тут же устыдился: достойно ли писателя оправдываться советами человека, не писателя и не критика, только разве что руководимого доброй волей?

— Крчму я уважаю, но нам обоим, вероятно, ясно, что он отстал от времени. Да он — просто явление со своим старомодным консерватизмом! Его проповеди в области этики я принимаю, мы давно к ним привыкли, и Роберт Давид уже не станет другим. Но его поэтика попросту устарела…

Камилл уставился на новую прическу Руженки — на сей раз она была с девической челкой. Конечно, Руженка модернистка, вопреки ее обязанности придерживаться официальной линии, зато она — обеими руками за эксперимент, за полемику с реализмом, только не решается сказать мне это открыто, вот и прячется за гладкими фразами. А когда-то хвасталась: мы — издательство писателей, молодых не столько возрастом, сколько душой, образом мыслей, взглядом на жизнь…