Саломэ вынул из кармана телеграмму, но вместо того чтобы отдать ее Кларе Марии, разорвал пополам, на четвертушки, на восьмушки, на… пока не остались маленькие бумажные клочки.

Клара Мария застыла на месте, словно парализованная. Она сидела на кровати, прислонившись к глинобитной стене, и, казалось, слилась с неоштукатуренной глиной.

Вдруг она сорвала с вешалки желтое платье, натянула на себя, перевязала волосы лентой апельсинового цвета.

Она остановилась на пороге спиной к Саломэ. Капитан медленно застегивал рубашку, пуговицу за пуговицей, в ожидании, не изменит ли она своего решения. Нет. Застегнув и пиджак, он взял шляпу — настолько привык к фуражке, что еще подумал, ему ли принадлежит эта шляпа, — положил в карман револьвер, длинноствольный, сорок пятого калибра, лежавший на столе, вытащил из пачки сигарету, зажег.

— Дай мне сигарету, — сказала она, не оборачиваясь.

— С удовольствием… — отозвался он, довольный, что она наконец заговорила.

— Сигарету дают приговоренному перед расстрелом, прежде чем… — Она зажала сигарету в губах и ждала, когда капитан даст ей огня, однако тот как бы в шутку поднес спичку к ее глазам.

— Не будь скотиной, ты оставишь меня без ресниц!

— Чуточку опалю…

— Можешь хоть всю опалить эту свою любовницу… эта дура, должно быть, ждет тебя в своей конуре!

— Клара Мария, я ухожу…

— Прощай, Педро Доминго!..

— Мы расстаемся друзьями?

— Друзьями…

И, пожимая ему руку, она проронила:

— Мне незачем получать телеграммы, моя любовь неподалеку.

— Помощник управляющего?

— Я сказала — «моя любовь», значит, говорю не об этом рыжем гринго, который, когда проходит, всегда стучит в мою дверь и кричит: «Отдайся мне, приласкай меня, я подарю тебе автомашину и уйду!..» Нет, я говорю о моей настоящей любви, о белокуром юноше…

Саломэ сжал кисти ее рук.

— О ком?