Она выделялась в толпе: ее ярость контрастировала с элегантным платьем, широкий шалевый воротник которого почти не скрывал жилистую шею. Она не преградила им путь, а сосредоточила все внимание на семейной паре, приносившей ей свои поздравления в связи с «совершенно превосходным и незабываемым выступлением» ее отца.

— Вы ведь понимаете, — говорил господин Баурихтер^{470}, которого, если судить по его обветренному грубому лицу, вполне можно было принять за рабочего лесного хозяйства или малоимущего крестьянина, — что визит вашего отца означает, среди прочего, и экономический плюс для нашего города. Там, где он выступает, потом легче будет организовать международную ярмарку. Благодаря ему люди здесь снова почувствовали, что они что-то из себя представляют. Уже Голландская неделя стала первым шагом на пути возвращения в европейское сообщество.

Эрика Манн выразила свое согласие с заметной сдержанностью. Супруги (жена собеседника Эрики вряд ли чувствовала себя комфортно в платье из жесткой парчи) попрощались и отошли; их, казалось, все тут хорошо знали. Один из организаторов вечера в Шумановском зале шепнул Эрике Манн, хотя она его ни о чем не спрашивала:

— Баурихтер сидел слева в первом ряду. Наш регирунгспрезидент по-настоящему популярен. Он бесстрашно протестовал против демонтажа промышленного оборудования и его отправки в Великобританию. Патриотичный социал-демократ. Отсидевший, между прочим, два года в концентрационном лагере.

— Что за страна!

Хойзер и Батак отошли от Дочери и издали кивнули Голо Манну, который нарочито схватился за карман пиджака, чтобы напомнить Клаусу о книге в кармане собственного его смокинга или пальто.

Запах свежей краски, парфюмерные ароматы буквально оглушали. Среди здешнего Haut-Volée[96] стояли или прогуливались и люди интеллектуального склада: молодой человек с галстуком-бабочкой, юные дамы с пачками книг под мышкой; пришел даже один слепой, которого его спутница вела к гардеробу, где, из-за летних высоких температур, народу почти не было. Мира и Вернер Хойзер у входа в зал встретили коллегу-живописца Кампендонка и принялись обсуждать с ним интерьер нового Дома художника. Наверное, обоим живописцам казалось, что белые стены стоило бы украсить росписью или мозаикой, однако в бюджете такое не было предусмотрено. Мама Хойзера, облаченная в помпезный шелк, издали — сквозь клубы сигарного дыма — подавала ему знаки, которые могли означать: «Выпьем!», «Мигрень», «Встреча» и многое другое. Однажды, в давние времена, она так истово махала с берега гребцам «восьмерки», что они врезались в буй… Имеет ли такой прием что-то общее с литературой? Или здесь окончательно победила идея светского дефиле? Через очень узкую вращающуюся дверь Клаус Хойзер и Анвар Батак наконец попали в зал. И сразу оказались по ту сторону суеты, перед дверьми, выходящими в иллюминированный парк. На дальнем плане искрились бело-голубым знакомые фонтаны.