В Медельине я купил Вильмару вожделенные кроссовки и полный мужской арсенал: джинсы, рубашки, футболки, кепки, трусы, плавки, свитера и куртки на случай ледяного холода в нашем тропическом климате. Переходя от брюк к брюкам, от рубашки к рубашке, от магазина к магазину, мы исследовали с покорностью и настойчивостью (покорностью с моей стороны, настойчивостью — с его) все торговые центры и понемногу обнаружили именно то, что ему хотелось. Молодые парни так же любят покрасоваться, как женщины, а по части одежды еще более ненасытны. А еще иногда им приходит в голову повесить в ухо (не знаю только, в левое или правое) серьгу. Вильмар спросил, почему я не покупаю ничего себе. Я ответил, что из принципа не трачу деньги на одежду для себя самого: я уже неизлечим. Для похорон будет достаточно черного костюма у меня в шкафу. Он не слушал, бродил между полок, как лунатик, отыскивая нужную тряпку среди прочих тряпок. Вообразите кота, побывавшего в мешке фокусника и среди прочих сюрпризов нашедшего там счастье. Послание президенту и правительству: государство должно сосредоточиться на покупке одежды для молодежи, чтобы та не помышляла ни о деторождении, ни об убийстве. Футбола не-до-ста-точ-но.

Новые вещи Вильмара заполонили, забили три моих небольших шкафа, а мой черный костюм полинял, померк, сник перед их яркими красками. Вильмару немедленно захотелось поехать в центр — обновить купленное. Лучше бы мне оставаться дома, не рождаться на свет, потому что мы оказались в местах моих прогулок с Алексисом. Позади меня по улице Хунин шел какой-то тип и насвистывал. Ненавижу, страшно ненавижу, когда люди свистят. Я считаю это оскорблением лично в мой адрес, худшим, чем радио в такси. На каком основании человек присваивает священный язык птиц? Нет! Никогда! Я — борец за права животных. Так я и объяснил Вильмару, замедлив шаг, чтобы тот тип нас обогнал. Кто тянул меня за язык? Догнав, в свою очередь, мерзавца, Вильмар выхватил револьвер и пустил ему заряд свинца прямо в сердце. Эта свинья, решившая запеть соловьем, повалилась на землю, испустив свой свист в последний раз, и подохла, а Вильмар между тем скрылся в толпе. Когда покойник падал, у него распахнулась рубаха, оголив живот, и я увидел привешенный к ремню револьвер. Что ж! Это оружие послужит ему в другой жизни для убийства, как его свинские ноги — для ходьбы. Мертвые не убивают и не ходят: они проваливаются прямо в ад в свободном падении, словно булыжник. С невозмутимым видом человека, шествующего к мессе, я продолжил свой путь, но у меня зародилось подозрение, что этого типа я знал. Откуда? Кем он был? И тут меня озарило. Это налетчик — авенида Сан-Хуан, несколько месяцев тому назад, — убивший парня, чтобы завладеть его машиной. Благословен будь Сатана: он исправляет недостатки этого мира, до которых Бог не снисходит. Я обернулся проверить, он ли это в самом деле, но не смог: праздничный, ликующий круг любопытных сомкнулся вокруг тела, и протиснуться сквозь него не смог даже полицейский инспектор, приехавший на опознание. Чуть подальше я нашел радостного Вильмара: он лучился, широко улыбаясь от счастья, от блаженства. От блаженства, искрившегося в его зеленых глазах. Мой мальчик был посланцем Сатаны, наводившего порядок в мире из-за бессилия Бога. Человек ускользнул от своего создателя, как от Франкенштейна — сотворенное им чудовище.