«Посмотри, Вильмар, на пьедестал, там, между львами. Видишь трещину в мраморе?» И правда, на пьедестале статуи Кордовы в парке Бостон была трещина, там, где я показал. Ей уже много лет и она пребудет до конца времен. Расколотый мрамор невозможно склеить заново, как невозможно возвратить обратно в скорлупу жареные яйца. «Этот пьедестал разбил я. Бросил камень и разбил». А в доме не осталось ни одного стекла, которое бы устояло перед шквалом камней и злобы, исходившим от нас. Детство, как и бедность, всегда склоняется ко злу. Когда мы целиком погрузились в такие вот размышления, перед нами возник знаете кто? Покойник! «Покойник, ты ли это? Просто чудеса! Да еще за пределами твоих владений, в моем родном Бостоне! А я уже считал тебя мертвым». Нет, он отдыхал в Ла-Косте. А вот кто умер этим утром, так это Курносый. «Какой Курносый?» — «Тот легавый с Хунина, который терпеть не мог гомиков». Оказывается, его пришили на углу Маракайбо и Авениды Ориенталь, с мотоцикла. «Не может быть! — воскликнул я, пораженный. — Курносого убили, в этом самом месте, но только тридцать лет назад, когда Авениду Ориенталь еще не расширили и она была узкой улочкой. Больше того: он ввел обычай стрелять с мотоцикла. Он был первым». Нет, то был совсем другой Курносый, а этого, о ком он говорил, прикончили только что, несколько часов назад. Если я хочу убедиться, то могу прийти на похороны. И Покойник дал мне адрес дома, куда привезли тело. Я сказал, что, может, и пойду, но это уже беспредел. А вдруг нас тоже пристрелят с мотоцикла? Нет, сказал Покойник, ты пока что можешь не волноваться. Я распрощался с ним, слегка успокоенный, хотя и расстроенный по поводу того, что Курносого и любого человека вообще (судя по злонамеренности такого события) могут убить дважды. Разве такое возможно? Я даже забыл поинтересоваться у Покойника, как он отдыхал в Ла-Косте. Отдыхал от чего?

Неузнаваемый и блистательный — иногда мне нравится быть таким — вечером я вышел из дома вместе с Вильмаром, словно сам Филипп Второй, одетый во все черное. Вильмар глазам своим не верил. Он никогда еще не чувствовал столько гордости, как сопровождая меня в тот вечер. Нищие? Они не осмеливались приставать, раскрывались веером, освобождая нам дорогу. Вот это сила! Достаточно сказать, что таксист по доброй воле приглушил радио. Куда изволит направляться господин доктор? Я сказал ему, что на такую-то улицу, квартал Манрике Ориенталь. И мы отправились в Манрике, квартал, карабкаюшийся вверх, как все мы в этой жизни, с почти отвесными улицами, — искать нужную нам. Здесь, в Манрике — говорю это для японских и сербскохорватских читателей — заканчивается Медельин и начинаются коммуны, или наоборот. Как говорится, ворота в ад, хотя непонятно, служат ли они для входа или выхода, и где вообще ад: там или тут, вверху или внизу. Вверх или вниз, неважно: Смерть, моя крестная, ходит по этим улочкам, занятая своим делом, равно приветливая ко всем. Совсем как я, ее крестный, спокойно воспринимающий любые фразы и словечки. Мне по душе все.