— Когда тебе надоест переливать из пустого в порожнее, ты постарайся всё же ответить на мой вопрос.

— Тебе всё кажется так просто… Но попробуй, признайся в поступке, позорящем твое доброе имя, в своем страхе, ничем необъяснимом, и, вышедшем из под контроля, когда тебе абсолютно все равно, что могут подумать и сказать о тебе, и, когда ты совершенно не в состоянии отдавать отчет своим действиям!

— Что это так, надо еще доказать. Поэтому, постарайся все же закончить свой рассказ.

— Ну, так вот, по существу речь шла о моей и его жизни, пришедших в столкновение друг с другом; более того, речь шла о жизни моего единственного сына… И вот в такой ситуации, имел ли я на то право?

— Какое такое право!

— Ты абсолютно прав; вовсе не так, и, тем более, не в религиозном плане стояла передо мной эта дилемма. Когда там, наверху, было принято мое предложение насчет обмена, у меня не было и в мыслях воспротивиться этому решению, ныть или возмущаться каждой фиброй своей души… Впрочем, если тебя всё это интересует, то я мог бы пояснить это ещё более понятным языком. Начнем с него; кем он был? Моим сыном, я согласен. Ну и что из того?

Со мной, по крайней мере, все было ясно — я вынашивал мысль о большом труде и имел все основания гордиться своей миссией на земле, в то же самое время ничто подобного нельзя было сказать о моем сыне. Более того, разве ему не была уготовлена та же самая участь, что и другим, бесцельно проживающим свою жизнь, и, составляяющим абсолютное большинство человечества? И еще; разве это самое произведение, да и сама моя индивидуальность, подвергнувшаяся так неожиданно опасности, не были ли и они той самой моей кровинкой? И последнее; разве он, чтобы при этом не говорили, не изменился до неузнаваемости и не стал своей противоположностью? … Короче говоря, мне совершенно недоставало сил на эту последнюю жертву… Вот и всё, пожалуй. Что ещё можно было бы добавить к сказанному?

— Ничего; тебе можно больше не продолжать, мне все и так ясно.

* * *

— Ну, так что, дружище? Я жду твоего ответа.

— … Тебе не кажется, что уже поздно? И, что нам уже пора расходиться по домам.

— Не может быть, ну и летит же время!

— … Послушай, а как же малыш?

— Тебя интересует, конечно, не умер ли он? Естественно, что он умер, это и так было ясно. Знаешь, он чем-то напоминал в своем состоянии резинку; пока ее натягиваешь, все идет нормально, но стоит тебе потерять контроль, хотя бы на секунду, как ты тут же упустишь ее… С той лишь разницей, что резинку можно натянуть вновь, а жизнь, если она оборвется, её уже больше не вернешь назад.